— Наш род и по отцу, и по маме — казачий. Отец мой, Алексей Степанович, с Дона, с первого по четвертый класс он учился вместе с будущим писателем и Нобелевским лауреатом Михаилом Шолоховым в станице Вешенской. На Кубань, в город Тимашевск, где я вырос, отец попал после техникума как землеустроитель, потом стал партийным работником. Линия матери, Надежды Федоровны, в девичестве Малеванной, — с Запорожья, откуда на Кубань в свое время казаки переезжали за наделами земли. На Кубани и теперь есть хутора Малеванные.

 

Детство было трудным, со всеми перипетиями, которые переживала страна. Я родился в 1937 году, когда арестовали деда. Второй дедушка погиб после гражданской войны, так что рос без дедов. Потом началась война, отец ушел на фронт. Он был комиссаром полка, а дед сидел в лагерях за «неправильное» отношение к советской власти. При этом семья была дружной, никто никого ни в чем не упрекал, что не умаляло тягот тогдашней жизни. Освободили от немцев Кубань в 43-м, тогда же похоронили мою сестренку: бабушки пухли от голода, пытаясь спасти детей, но не всегда это получалось. Очень тяжелыми были послевоенные годы 1946-й и 1947-й: ни хлеба, ни другой еды. Тогда-то я и начал заниматься первыми школьными опытами в земледелии, хотя мечтал стать историком. Не все опыты были удачными: например, выращивали ветвистую пшеницу, выведенную в Подмосковье, надеясь, что она будет шедевром и накормит всех, но из этого ничего не получилось. Пытались сажать картофель «глазками», чтобы сэкономить его на борщи и прочее. Но независимо от результатов это была интересная работа, она привила любовь к земле, сохранившуюся навсегда.

Мне всегда везло с учителями, особенно в Кубанском сельскохозяйственном институте, на агрономический факультет которого я поступил после школы в 1954 году. Тогда еще в крае оставалась московско-питерская профессура, возвращавшаяся из Средней Азии и Сибири в Европу, поэтому уровень преподавания был очень высокий. При этом среди студентов-агрономов было не больше десяти процентов горожан, остальные — с хуторов, из деревень, аулов. Были фронтовики, были такие, как я, со школьной скамьи, но все целенаправленно учились, чтобы трудиться на земле, жадно впитывали знания, а впитывать было что. Например, профессор Простаков работал с основателем науки геохимии академиком Ферсманом, и некоторые после его лекций так увлеклись агрохимией и удобрениями, что потом занимались этим всю жизнь. Были великолепные преподаватели по земледелию — такие, как Кузнецов, Тарасенко. Под их влиянием вместе со многими другими пошел по этой стезе и я, с отличием окончив институт.

— С самого начала работы и даже раньше. Дело в том, что сельскохозяйственная наука неотделима от практики, и в кабинетах она никогда не делалась, как бы красиво ни выглядели  чисто лабораторные технологии. Поэтому наши выдающиеся ученые постоянно приезжали в хозяйства, следили за тем, как реализуются их идеи, общались с селянами, вносили коррективы. В моей судьбе огромную роль сыграли три академика — В.С. Пустовойт, П.П. Лукьяненко и М.И. Хаджинов. С улыбкой вспоминаю, как познакомился с нашим замечательным селекционером, дважды Героем Социалистического Труда Василием Степановичем Пустовойтом. Он вывел новый сорт скороспелого подсолнечника «Ермак», отдал его на размножение в колхоз «Россия», где я был тогда агрономом-семеноводом. Василий Степанович приехал посмотреть, как идут дела. Стояла теплая весна, и мы, стремясь в передовики, посеяли подсолнечник значительно раньше срока. Потом похолодало, и посевы стали пропадать. Я переживал — а вдруг семена плохие? Василий Степанович походил по полям, подробно разузнал, что и как, понял причину, но ругаться не стал, а только спросил: «Молодой человек, и чему же вас в институте учили?» Эту фразу, означавшую, что все делать надо обязательно по науке и постоянно учиться, я запомнил на всю жизнь.

Помню, как в колхоз «Искра», где я был председателем, приехал Павел Пантелеймонович Лукьяненко. Мы подали к столу борщ с белым хлебом, и с какой нежностью взял он буханку в свои руки! Ведь это была выпечка из выведенного им замечательного сорта пшеницы «Безостая 1», сделавшим практически революцию на наших полях. Кстати, однажды я, молодой председатель колхоза, получил выговор за то, что мы у себя выпекали белый хлеб, которого в других хозяйствах тогда почти не было. Но мы не перестали его выпекать — ведь люди, вырастившие хорошую пшеницу, его заслужили.

С выдающимся генетиком и селекционером кукурузы Михаилом Ивановичем Хаджиновым меня познакомили, когда я был еще студентом. Видели бы вы, как он переживал за судьбу своих гибридов, с какими глазами ходил по полям и наблюдал за каждым ростком! При этом поражала его эрудиция, разносторонняя образованность. Он мог профессионально говорить не только о генетике и цитологии, но и о театре, последних новостях культуры. В результате дипломную работу я написал по семеноводству гибридной кукурузы.

Это были разные люди, их научные школы существенно отличались, но у каждого можно было взять что-то полезное и очень существенное. И когда надо было решить какую-то проблему, они собирались и, отбросив разногласия, ее решали. Научные школы этих выдающихся ученых сохранены и успешно работают сейчас.

— После того как я поработал в степном хозяйстве, в колхозе «Искра», где было налажено производство высококачественной пшеницы сильных сортов, меня пригласили на должность зам. начальника Управления сельского хозяйства Краснодарского крайисполкома, то есть главного агронома края. Я начал заниматься не только степными регионами, но и предгорными, и прибрежными, и так называемой плавневой зоной в дельтах рек, где есть возможности для выращивания риса. В конце шестидесятых остро встал вопрос о создании в стране промышленного рисоводства, и в 1969 году меня назначили директором Всесоюзного НИИ риса, который я возглавлял почти десять лет. Судьба у института непростая. Он был создан в тридцатые годы, потом его ликвидировали, преобразовали во Всесоюзную, затем Кубанскую региональную «рисовую» станцию, после чего опять вернулись к институту. Необходимость в нем зрела давно: все понимали, что нерационально покупать продукцию неизвестного качества по трехкратной цене за границей, однако своих технологий рисосеяния в стране не было. На Кубань первый рис — его называли «царицинское просо» — привезли казаки из Ирана в XVIII веке, тогда же предпринимались попытки его выращивать на Тамани, но не очень удачные. Главная проблема состояла в грамотном обеспечении посевов водой. Впервые всерьез решать ее начали в тридцатые годы XX века. К сожалению, часть специалистов репрессировали, потом началась война, и лишь спустя три десятилетия это дело было продолжено. К счастью, в институте сохранились довоенные кадры, вокруг них сложилась крепкая научная команда, мы создали аспирантуру, привлекли талантливую молодежь, власти помогли построить хорошие здания. Работа была очень интересная, но и крайне тяжелая.

Рис — особая культура, она требует особых условий. Казалось бы, такие условия есть в Астрахани, в дельте Волги: река, много воды, болота. Но вода там холодная. Для этой культуры скорее подходят зоны с небольшими и более теплыми водоемами. Кроме того, хороший рис вызревает 120–150 дней, а в нашем климате теплый период всего 100–120.  И если в Краснодарском крае есть возможность выращивать среднепоздние сорта, то для Ростовской и Астраханской областей нужны скороспелки. В результате долгих кропотливых исследований, изучения особенностей почв, климата, выведения новых сортов на Кубани созданы система комплексного освоения плавневых земель, оригинальная высокоурожайная технология «рисопроизводства», принципиально отличающаяся от азиатской, с одновременным получением кормов для животноводства, хорошей экологией.

Сегодня Россия полностью обеспечивает себя рисом, 90% которого — краснодарский. Активно работает, развивается и Институт риса. Кстати, он пользуется большим авторитетом в Европе, ведь целый ряд европейских стран, таких, как Италия, Испания, Франция, активно занимаются этой культурой. Надеюсь, будут восстановлены прервавшиеся по известным причинам контакты с украинскими «рисовыми» станциями.

— В целом да. На работу в академию мне предложили перейти в 1989-м, когда ликвидировали Агропром СССР, где я занимал одну из ключевых должностей. Тогда же было организовано Всероссийское отделение ВАСХНИЛ, а после распада СССР — Российская академия сельскохозяйственных наук (РАСХН). Создавать ее было очень и очень непросто. Пришлось собирать вместе организации 17 министерств и ведомств, 384 института, опытные предприятия, заводы — всего более 400 экспериментальных хозяйств. Так получилось, что один приватизированный второпях институт пришлось даже выкупать. Это огромные земельные площади, 44 тысячи исследователей разных направлений, разной квалификации. И с ситуацией мы справились, самое главное — сохранили научные школы, хотя тематику многих пришлось «поправлять»: бывшие всесоюзные, ВАСХНИЛовские институты больше занимались теоретическими вопросами, а областные, республиканские ориентировались на производство. В итоге сложился органичный комплекс, соединивший теорию и практику. Не было ни одной жалобы от коллективов, что с ними плохо поступили, не так уточнили направление работ, хотя, конечно, не обошлось без потерь.

В начале девяностых на первом заседании по сельскому хозяйству у тогдашнего премьер-министра правительства Е.Т. Гайдара стоял вопрос о ненужности «своего» семеноводства — дескать, все, что необходимо, купим. Я тогда сказал, что это стратегически важное государственное дело, и частично его удалось отстоять. Вместе с учебными хозяйствами мы производили до 500 тысяч тонн элитных семян зерновых, вырученные деньги тратили и на науку. А вот семеноводство сахарной свеклы, без господдержки немыслимое, все-таки загубили. Провал произошел и по семеноводству картофеля. Но в целом, повторю, с ситуацией справились. Финансирование институтов, за исключением провальных девяностых, шло стабильно, велись перспективные исследования, в том числе на Урале. Это привело, в частности, к продвижению на север многих культур, например, сои и кукурузы.

Когда в 2013 году объединяли три академии и мы обсуждали с президентом страны Владимиром Владимировичем Путиным, как это лучше сделать, я попросил об одном: сохранить единый сельскохозяйственный академический коллектив, не растаскивать его по частям, чтобы потом снова не пришлось собирать. И за четыре прошедших года — спасибо возглавлявшему в этот период Академию Владимиру Евгеньевичу Фортову, также удостоенному нынче Демидовской премии, — ядро мы сберегли.    

— Прогноз есть прогноз. Но мало надежд, что он сбудется. Сначала мы должны стопроцентно обеспечить всем необходимым самих себя, причем не продовольственным сырьем, а переработанной продукцией, и только потом осваиваться на внешних рынках. Не секрет, что с глубокой переработкой у нас немалые проблемы. Долгое время мы продавали подсолнечник, а потом покупали сделанное из него масло. Теперь научились делать все сами, но зерно по-прежнему продаем «сырое», а мукой не торгуем. Налицо перепроизводство кормового зерна, часть которого лежит без движения, а комбикормами из-за слабых перерабатывающих мощностей торговлю практически не ведем. Кроме того, в стране ежегодно имеет место перепроизводство 2–3 млн тонн картофеля. Раньше излишки шли на производство крахмала, а сейчас такая переработка убыточна, нужны новые технологии. Одним словом, проблем в нашем сельском хозяйстве еще много, и без хорошей науки решить их невозможно.

¹ Цит. по: Приглашение к столу // Российская газета, 2017. 8 ноября.