— Я родился в селе Яшкино Люксембургского (теперь Красногвардейского) района Оренбургской области. Люксембургским он назывался не только в честь знаменитой коммунистки Розы Люксембург, но и потому, что был заселен немцами. Моя мама Евелина Генриховна была из семьи немцев-меннонитов (зародившееся в Голландии течение в протестантизме, исповедующее пацифизм, отказ от оружия; из-за противоречий с государством меннониты вынуждены были переселяться в другие страны и во второй половине XVIII века оказались в Российской империи – ред.).  Их предки переселились в эти края в конце XIX века с Украины. А отец, Александр Григорьевич — из нижегородцев, его дед перебрался в середине XIX века. Отец был известным зоотехником, организатором племенного дела в Оренбуржье, занимался разведением крупного рогатого скота, овец, домашней птицы, организовывал конные соревнования, а еще — краеведом, этнографом, почетным членом Русского географического общества. Он основал музей истории освоения края, ставший центром немецкой культуры Красногвардейского района, а также культуры других народов, населяющих этот район — русских, башкир, татар. А при музее создал дендропарк из разных пород деревьев, хотя вырастить даже одно дерево в этих краях очень непросто.

– Так и есть. У моей мамы, которая тоже стала работать зоотехником после того, как мы, три брата, подросли, было четыре класса образования, но эти классы, судя по дедовским учебникам, которые у меня сохранились, стоили иного современного колледжа. Отец окончил сельскохозяйственный техникум, учился в Тимирязевской академии, на различных курсах и постоянно расширял кругозор, в работе всегда опирался на фундаментальные знания. Есть такая порода коров, до 1941 года называвшаяся «красная немецкая», после начала войны с фашистами переименованная в «красную степную», выведенная несколько столетий назад в Германии. В наши края она пришла из степей Причерноморья вместе с немцами-меннонитами. По сравнению с другими породами она была лучше приспособлена к местному климату, требовала меньше затрат на литр молока. Так вот своим профессиональным коньком отец считал улучшение этой породы, он стал организатором первого в стране племзавода на базе колхоза. Ездил по хозяйствам, и не только по местным (связь имелась со всеми, где немцы держали «красную степную», включая Алтай, Омск), оценивал быков по качеству потомства, родословной до пятого колена, выявлял лучшее семя, которое замораживалось на будущее. Дело было поставлено на европейском уровне. Это была наука, к которой я приобщился с раннего возраста. Хорошо помню тома из отцовской библиотеки по животноводству Дании, Швеции, Финляндии. А все мои школьные каникулы проходили на сенокосных полевых станах либо в пойме реки Урал, либо в степи. Там я узнал, чем отличается степной сенокос от заливного (теперь понятие «заливные луга» у нас исчезло: в Урале не хватает воды из-за вмешательства человека в его естественный сток), получил ответы на многие вопросы, которые возникали постоянно. Еще ездили на рыбалку, на озера, где я постигал основы ихтиологии. Отец, что знал, рассказывал мне о степной флоре и фауне. В школе таких знаний не давали. На уроках географии нам рассказывали про папуасов, Новую Зеландию и Антарктиду, а о том, что рядом — почти ничего. Практически не было и литературы о степях. Но дома у нас всегда было множество книг, журналов. Отец покупал и выписывал все доступные энциклопедии: красную «Советскую», синюю «Советскую», Брокгауза и Ефрона. Он был завсегдатаем районного книжного магазина, привозил из поездок свежие научные и другие издания. Неслучайно все называли его профессором.

Племстанция, которой он руководил, и дом, где мы жили, были на окраине села, на границе с живой природой. Детство мое прошло, с одной стороны, в степи, а с другой — рядом с быками, курами, голубями. Я не только наблюдал, как они живут, но и хотел понять, по каким правилам, проводил над ними свои детские эксперименты, иногда небезопасные. И отец стимулировал это любопытство, заставлял осмысливать его, вести дневники наблюдений. Их, правда, я вел нерегулярно, зато постоянно писал заметки: про сенокос, про животных. Иногда отправлял их в журнал «Юный натуралист», некоторые даже печатали. В шестом классе начал участвовать во Всесоюзной географической радиоолимпиаде. Сейчас проводится Всероссийский географический диктант, а тогда была замечательная викторина с вопросами от Захара Загадкина и Антона Камбузова. Мои ответы, видимо, были лучше других, и дважды я ее выигрывал, получил дипломы юного географа. Еще увлекался археологией, историей, пытался вести раскопки в речных обрывах, оврагах, находки отправлял в наш краеведческий музей, вел с ним переписку. В общем, интересов было много, и к концу школы, которую окончил без медали из-за лишней четверки, я был на распутье, специально куда-то поступать не готовился. Хотя в конечном счете выбор профессии, можно сказать, был предопределен интересом к географии и краеведению.  

— Отец очень хотел, чтобы я пошел в Московский институт международных отношений, знаменитый МГИМО, и как следует овладел иностранными языками. Для этого тогда нужно было получить рекомендацию райкома партии. Но я чувствовал политизированность такого образования в те годы, которая интуитивно была мне чужда, — особенно перспектива обязательного вступления в партию. Как, кстати, и самому отцу: будучи известным специалистом, он никогда не был членом КПСС, не занимал должностей, требующих партийности, относился к этому осторожно и в глубине души скептически. Отца можно понять: его становление как специалиста и работа на руководящих постах в сельском хозяйстве пришлись на 30–50 годы прошлого столетия. Позиция неучастия в общественно-политической жизни на долгие годы передалась и мне. Еще рассматривался вариант МГУ, однако туда я просто не успевал подать документы: шел 1966 год, в школах как раз отменили одиннадцатилетку, в вузы поступали одновременно выпускники одиннадцатых и десятых классов, экзамены перенесли на месяц раньше, в приемных комиссиях был затор. В итоге я взял справочник, полистал его и остановился на классическом географическом факультете Воронежского университета. О чем никогда не жалел. По происхождению это практически европейский вуз с отличными традициями, выросший из Дерптского. В 1918 году, во время Первой мировой войны, когда немцы заняли город Юрьев в Эстонии (прежде он назывался Дерпт, потом Тарту), тамошний университет, основанный в 1802-м по указу Александра I, оказался в критическом положении, и его решено было переместить в Центральную Россию, конкретно в Воронеж. И переместили: не только профессуру, студентов, обслуживающий персонал, но и библиотеки, музей. Там была замечательная атмосфера, отличная естественнонаучная школа. Конечно, когда я туда поступил, тех, первых профессоров уже не было, но работали их ученики. Моим же первым профессиональным учителем после отца стал замечательный физико-географ, ландшафтовед Федор Николаевич Мильков. Он долго работал в Оренбурге, о чем я поначалу не знал, заведовал кафедрой географии в Педагогическом институте, написал там свою первую монографию об оренбургских степях, в 1949 году в тридцатилетнем возрасте защитил докторскую, став самым молодым в СССР доктором географических наук и профессором. У нас довольно быстро сложились доверительные отношения, он взял меня работать лаборантом на свою кафедру физической географии, отправил в первую экспедицию, под его руководством я защитил диплом, а затем, уже после службы в армии — кандидатскую диссертацию. Федор Николаевич дал мне очень многое во всех смыслах. Несмотря на время, в которое жил и работал, идеологическое давление (географию, как известно, в те годы поставили на службу «великих строек коммунизма», требовавших научного обоснования поворота рек и освоения целины), он всегда оставался беспартийным независимым ученым, имел взгляды, отличные от официальной науки и «генеральной линии партии». При этом, живя в Воронеже, был автором важнейших университетских учебников, а его словарь-справочник по физической географии выдержал два издания в столичном издательстве «Мысль». Он приучил нас к тому, что созданная им воронежская школа ландшафтоведения как минимум не слабее московской или петербургской, и именно на его примере я навсегда усвоил, что провинциальной науки не бывает, а бывает наука либо качественная, либо нет.

— Дело, конечно, не только и не столько во мне и моих усилиях. Институт возник по счастливому стечению обстоятельств. Если бы ни они, вряд ли академические верхи обратили бы внимание на степь, на которую долгое время смотрели исключительно как на источник сельхозпродукции. Но нам повезло. Когда в конце восьмидесятых годов создавалось Уральское отделение РАН, его организатор и первый председатель академик Г.А. Месяц стал искать потенциальных лидеров перспективных научных направлений в регионах Большого Урала, справедливо полагая, что таковые должны быть не только в Екатеринбурге. И его «разведчики» в Оренбурге обратили внимание на нашу лабораторию в сельхозинституте. Геннадию Андреевичу привезли мою книжку, и он, электрофизик по специальности, далекий, казалось бы, от проблем ландшафтоведения, заповедников, так же, как и мы, задался простым вопросом: «Почему у нас изучают леса, моря, горы, а степь, занимающая четвертую часть суши, наукой обделена?». После чего к нам приехал академик Владимир Николаевич Большаков, тогда директор Института экологии растений и животных, мы договорились о создании в Оренбурге новой лаборатории ландшафтной экологии, преобразованной потом в отдел степного природопользования под моим руководством. А в 1996 году вышло распоряжение о создании на его базе отдельного института. Так что это событие произошло благодаря руководителю Уральского отделения АН СССР, способному мыслить далеко не только узкоспециальными категориями, и полному взаимопониманию с коллегами. Ну и, конечно, сыграл свою роль накопленный нами багаж.

— «Картины природы» — название книги Александра фон Гумбольдта, великого путешественника и одного из основателей современной географии, 250-летие которого мы отметили в прошлом году масштабной экспедицией. Эта книга органично соединяет в себе увлекательную художественную форму и подлинную научную ценность. А вообще география — одна из древнейших и одновременно молодых наук, ее история насчитывает несколько тысячелетий. Она переживала расцветы и кризисы, из нее выросли геология, геоморфология, физика атмосферы, гидрология, много чего еще. И каждое направление постепенно отделялось от смежных, углублялось в свою область, давая человечеству много полезного. Но одновременно с накоплением огромного массива специальных знаний как бы исчезал цельный облик природы, а это и есть ландшафт (дословно с немецкого – «образ края»). На самом деле меня всегда тяготило противостояние между питерской, московской и воронежской географическими школами, бесконечные терминологические споры, особенно обострившиеся с введением понятия «экосистема». Я не понимал и не понимаю их смысла. Понятие «ландшафт» возникло раньше, потом одно стали подменять другим, хотя на самом деле мы занимались и занимаемся одним и тем же. Экосистема, как и ландшафт, а в изобразительном искусстве — «пейзаж» (от французского слова “pays” — страна, местность; к сожалению, русского эквивалента этим понятиям нет) — это весь комплекс компонентов природы. Какие-то науки ставят в центр внимания человека, для биологов главное — биота, для географов же равнозначно все: климат, почвы, водоемы, растительность, животные. Ландшафтный подход (можно назвать его и «экосистемный», но так сложнее) — это подход комплексный, отражающий всю совокупность составных окружающего нас мира, если хотите — его гармонию. Причем это подход не только описательный, но и изобразительный. Знаменитый труд отца географии Эратосфена Кемпийского называется «Географика», а слово «графика» с древнегреческого, о чем знают далеко не все, переводится не только как «письмо», но и «живопись, рисование». То есть речь идет о графическом описании природы, пространства. Так понимали географию и Гумбольдт, и Мильков, и с появлением новейших технологий, методов исследований это понимание ничуть не устарело, напротив. Особенно с тех пор, как картины природы под влиянием экономической деятельности человека настолько исказились и стали отличаться от естественных, что люди уже просто не знают, как они должны выглядеть. Мне кажется странным, когда объявляют конкурсы на лучший индустриальный пейзаж и ищут красоту в изображениях свалок, дымящих заводов, линий электропередач. Конечно, большой художник способен проявить высокое мастерство и в изображении таких видов, но истинной, естественной красоты там быть не может хотя бы потому, что в них множество прямых линий, углов, которых в живой природе, привычной глазу наших предков, просто нет. Мне гораздо ближе художественное ландшафтоведение, основоположником которого в России можно считать нашего земляка, выдающегося литератора и общественного деятеля Сергея Тимофеевича Аксакова с его блистательными по языку и точности описаниями птиц, рыб, бабочек. К этому направлению, или жанру, тяготел и мой учитель Федор Николаевич Мильков, организовавший издание серии монографий о среднерусских лесостепях, соединяющих проверенную и доступно изложенную информацию с яркими иллюстрациями. То, что он делал в Воронеже, мы продолжаем в Оренбурге, выполняя одну из главных задач географии: не только накапливать новые знания о природе, но и сохранить представление о ее исчезающих эталонных картинах. Ведь если они исчезнут окончательно, необратимо изменится и мироощущение людей, вплоть до полной утраты гармонии с окружающими нас ландшафтами.