— Я достаточно поздно определился с выбором профессии, в нашей семье не было естественнонаучных традиций. Мой отец, Петр Иванович Кирпичников, был заместителем председателя Госплана СССР, во время Великой Отечественной войны курировал выпуск оборонной продукции и стал первым советским генералом, получившим это звание за руководство оборонной промышленностью, а мама Евгения Даниловна преподавала политэкономию в Плехановском институте. Я старшеклассником склонялся к математике, и физика и химия мне давались легко. Впрочем, благодаря и домашней атмосфере, и, конечно, школьному учителю литературы Юлию Киму, который теперь всем известен как бард, поэт, драматург, я интересовался историей, философией и вообще гуманитарными знаниями. Когда подошло время поступать в вуз, я колебался между Московским физико-техническим институтом и МГИМО, но мама убедила меня выбрать первый, чтобы получить востребованную профессию. В МФТИ давали лучшее, основательное фундаментальное образование. Там всегда был девиз: нет задач нерешаемых, есть много задач нерешенных. И студентов учили не бояться за такие задачи браться, при этом никто особо не следил за посещаемостью. У нас были великолепные педагоги — академики Л.Д. Ландау, Ю.А. Осипьян, Я.Б. Зельдович. Математику двум потокам читали член-корреспондент Лев Дмитриевич Кудрявцев — записи его лекций можно было сразу издавать в качестве учебников — и академик Сергей Михайлович Никольский, полная его противоположность. Он мог зимой прибежать в аудиторию в шубе и начать доказывать теорему не только для слушателей, но и для самого себя, периодически стирая написанное на доске шапкой.

Я специализировался сначала по радиофизике, потом по физике твердого тела, а на третьем году обучения в МФТИ была организована кафедра физики живых систем, где преподавали многие известные физиологи, среди них основатель советской космической медицины академик Олег Георгиевич Газенко. Меня заинтересовали исследования молекулярных механизмов жизнедеятельности с применением высоких физических методов, и я был в числе первых выпускников этой кафедры. После окончания аспирантуры МФТИ поступил на работу в Институт молекулярной биологии им. В.А. Энгельгардта АН СССР (ныне РАН). Там я близко познакомился с Александром Александровичем Баевым.

— Начну с высказывания Александра Александровича, которое дает очень точное представление об этом великом ученом и великом патриоте России: «Странным образом, у меня не было и нет обиды за то, что случилось со мной и стоило семнадцати лет жизни, самой активной и деятельной. Есть только сожаление, что я не смог сделать для науки все то, что мог бы по своим склонностям». Речь идет о годах, проведенных в сталинских лагерях и ссылках — его успешная научная карьера прервалась из-за ареста в 1937-м, и он полноценно вернулся к исследовательской работе только после 1954 года. В этих словах весь Баев — и его железный характер, и необыкновенная скромность: «склонностями» он называет свои выдающиеся способности. Кстати, Александр Александрович никогда не ставил свою фамилию над работами, в которых непосредственно не участвовал.

В лабораторию к Баеву я попросился сам, а близко общаться с ним стал благодаря моей дружбе (почти пятидесятилетней) с будущим академиком, одним из инициаторов создания ФИЦ биотехнологии РАН Константином Скрябиным — Баевы и Скрябины дружили домами. Когда первым, по крайней мере в России, я начал осознавать потенциал совместного применения методов генетической инженерии и современных физико-математических методов к сложнейшим живым системам, Александр Александрович отправил меня в США на конференцию, где Хамилтон Смит, лауреат Нобелевской премии 1978 года, сделал триумфальный доклад о точной замене аминокислоты в белке путем направленной модификации генома. В Москву я вернулся с идеей заняться белковой инженерией в нашем отделе. Баеву идея понравилась, он сказал тогда: «Валяйте, Миша». Что для него было совсем несвойственно — он всегда обращался к сотрудникам по имени и отчеству, даже к тем, кто был младше на несколько десятилетий. По имени он, пожалуй, только сына Алешу называл.

Я убежден, что советская белковая инженерия могла появиться только у Баева в отделе — с одной стороны, он глубоко осознавал значение физико-химических и математических методов для наук о жизни, с другой — ясно видел перспективные биологические задачи. И, конечно, Александр Александрович как никто другой понимал возможности генетической инженерии, которая кардинально расширила поле объектов, доступных для исследования методами ЯМР-спектроскопии, рентгеноструктурного анализа, оптическими методами.

— Безусловно, получение абсолютно нового, не существующего в природе белка, что было сделано впервые в мире совместно с моим ближайшим многолетним сотрудником, доктором биологических наук Дмитрием Долгих (тогда мы оба работали в Институте молекулярной биологии АН СССР) и коллегами из Института белка АН СССР, доктором физико-математических наук Олегом Птицыным и членом-корреспондентом Алексеем Финкельштейном. За эту работу, точнее, цикл работ, в 1999 году нам была присуждена Государственная премия РФ в области науки и техники. А началось все с проектирования биологической структуры, которая не противоречила физическим законам, — этим в основном занимались теоретики О. Птицын и А. Финкельштейн. Следующий этап — химический синтез генов этой структуры, потом гены вставлялись в соответствующий носитель — одноклеточный организм, который служил ферментером для получения белка. И далее следовало доказать, что мы получили именно ту структуру, которую спроектировали теоретики, и если что-то не сходилось, нужно было корректировать процесс. Позже новому белку, названному альбебетином, мы привили модельную биологическую активность — первыми в мире. Понятно, что получать таким способом белки для медицинских целей вряд ли возможно из-за иммунных барьеров организма. Смысл и значение конструирования искусственных белков под заданную структуру и свойства заключались в том, чтобы показать, что это в принципе возможно. Безусловно, эти результаты были одними из первых достаточно робких экспериментальных шагов на пути к синтетической биологии, которая, конечно, не сводится к созданию искусственных белков. Но в 1980-е годы это был один из самых амбициозных проектов в структурной биологии.

— На основе альбебетина впервые в мире были созданы искусственные белки, обладающие заданной модельной противораковой, инсулиноподобной и противовирусной активностью. Но это, конечно, не лекарства и даже не прототипы лекарств. В плане биомедицинских исследований наиболее интересны мембранные и мембранно-активные белки, которые составляют 30–40 % белкового состава человека. У нас активно развиваются подходы белковой инженерии для конструирования терапевтических и диагностических антител. В частности, мы создавали коктейли из терапевтических антител против вирусов Эбола, бешенства и других опасных заболеваний, а также ряд рекомбинантных вакцин.

— Главный генный инженер — природа, например, только за счет бактериофагов ежесуточно в организме бактерий происходит 1 028 генных модификаций, большинство из которых, впрочем, не имеют последствий. Генно-инженерные технологии — вещь скалярная, сказали бы математики, то есть не вредная, не полезная. Как четко и лаконично сформулировал А.А. Баев, «опасна не генная инженерия сама по себе, а человек, владеющий ее методами и утративший чувство ответственности перед обществом и его будущим».

Военные применения генно-инженерных разработок мы не будем обсуждать, отмечу лишь, что разговоры о создании массового по-пуляционного оружия с точки зрения профессионала — нонсенс, оно будет поражать обоих противников, а например, для направленных террористических актов генетическая инженерия может использоваться — для этого достаточно знать особенности генома потенциальной жертвы.

Однако и гражданское применение генно-инженерных технологий требует особого контроля, ответственных исполнителей. Тем более это касается синтетической биологии, которая, в отличие от классической генной инженерии, исходит из того, что жизнь необязательно должна существовать только в тех формах, в каких существует сейчас. Но и отказываться от благ, которые несут новейшие технологии, значит пренебрегать технологической независимостью и национальной безопасностью, ведь это качество жизни людей, здоровое питание, персонализированная медицина и многое другое.

— Сложный вопрос. «Идти во власть», в правительственные структуры меня благословили Александр Александрович Баев и Владимир Александрович Энгельгардт. В перестроечные годы появилась возможность продвигать исследования в области физико-химической биологии и генетики и хотя бы отчасти восполнить пробел, возникший из-за запрета этих направлений в лысенковские времена. Это послужило веским аргументом в пользу того, чтобы принять участие в формировании научной политики страны.

Благодаря государственной службе мне посчастливилось сотрудничать и близко общаться с Евгением Максимовичем Примаковым. Уроки Примакова дорогого стоят. Главная проблема русского человека заключается в том, что он не ходит посередине, валится то вправо, то влево. А Евгений Максимович, обладавший глубоким умом, всегда четко держал линию, умел принимать взвешенные решения. Недавно в Москве прошли ежегодные Примаковские чтения, в которых я принял участие и получил колоссальное удовольствие, снова приобщившись к его масштабному наследию.

Став Председателем Правительства России, Примаков предложил мне возглавить Министерство науки и технологий осенью 1998 года, вскоре после дефолта, в тяжелейшее для страны время, когда каждое утро премьера начиналось с вопроса, чем платить людям зарплату. Наука тоже переживала глубочайший кризис, и я не смог отказаться, хотя тогда уже собирался возвращаться к научным занятиям. Впрочем, я их никогда не оставлял, даже будучи министром, приезжал поздними вечерами и по воскресеньям в институт поработать, посмотреть, чем занимаются мои коллеги и ученики.

— Безусловно, особую роль в сохранении и развитии научно-технического потенциала страны сыграл документ «Основы политики Российской Федерации в области развития науки и технологий на период до 2010 года и дальнейшую перспективу» (2002), подготовленный и принятый при поддержке академика Е.М. Примакова. Стержнем его стало положение о том, что фундаментальная наука — стратегический приоритет России, и это было чрезвычайно актуально в те годы, когда Академия наук со всех сторон подвергалась жестким нападкам и часто необоснованной критике. 

Над содержательной стороной документа мы работали втроем: академик Николай Альфредович Платэ, тогда главный ученый секретарь, позже вице-президент РАН, академик Николай Павлович Лаверов, также вице-президент РАН, который был не только большим ученым, но имел богатейший опыт государственной деятельности, и я. Это было незабываемое сотрудничество.

В заключение вспомню один эпизод из того времени, когда был министром. 1999 год — год 275-летия Академии. Весна. Завершилось последнее заседание юбилейной правительственной комиссии. В Овальном зале Дома Правительства остались Председатель Правительства и председатель юбилейной комиссии Е.М. Примаков и я — министр науки. Настроение неважное. Казна пуста. Не удалось выделить каких-либо существенных средств для Академии. В этот момент я предложил: «Давайте, Евгений Максимович, установим День науки в день рождения Академии 8 февраля». Он отреагировал мгновенно: «Готовьте указ». Через несколько дней, 7 июня 1999 года, Б.Н. Ельцин подписал указ № 717 об учреждении Дня науки.