Первопроходство в изучении и освоении космоса и атомный проект — безусловно то, чем СССР, Россия по праву могут гордиться. Отечественные приоритеты в этих сферах, многие из которых сохраняются по сей день, не оспаривает никто, включая явных недоброжелателей. И все это большая, очень большая фундаментальная и прикладная наука, свершения которой до сих пор до конца не оценены, а творцы либо подзабываются, либо так и не получили достаточного общественного внимания. По-настоящему известны, да и то старшим поколениям, пожалуй, лишь главные действующие лица советских космической и атомной программ: Курчатов, Королев, Келдыш (или «три К», как называли их в свое время). Но рядом с ними трудились сотни высококвалифицированных специалистов, возникли десятки научных школ, без которых достигнутое было бы невозможным. И возрожденная Демидовская премия кроме всего прочего вот уже третий десяток лет напоминает стране их имена и дела. В разное время ее лауреатами стали «космические механики» Б.В. Раушенбах, Т.М. Энеев, астроном Н.С. Кардашев. Нынче этот спмсок по праву пополнил академик М.Я. Маров — ведущий российский специалист в области механики и космоса, в том числе изучения Солнечной системы, планетных исследований, космических и природных сред. Биография Михаила Яковлевича, по его собственному признанию, уникальна: он едва ли не единственный среди ныне живущих знал всех «трех К», тесно сотрудничал с С.П. Королевым, М.В. Келдышем, блестящей плеядой наших «космических» главных конструкторов. Его фундаментальные и прикладные достижения обрели мировое признание, что подтверждает количество и качество полученных наград. Среди них, помимо Ленинской и Государственной премии СССР, международная Галаберовская премия по астронавтике, редкий для иностранца диплом американского НАСА, премия Элвина Сифа (США) за пионерские исследования планет Солнечной системы, медаль Нордберга Международного Комитета по исследованию космического пространства (КОСПАР). И все же к Демидовской премии у него отношение особое. С этого начался наш обстоятельный разговор (интервью публикуется в сокращении).

СЕМЬЯ И ПОСЛЕВОЕННАЯ ЛАТЫНЬ
— Уважаемый Михаил Яковлевич, прежде всего примите поздравления с премией. Какие чувства вы испытали, узнав, что стали демидовским лауреатом?
— Спасибо, для меня это огромное событие. Эмоции, которые я испытал, узнав о нем, пожалуй, соизмеримы с чувствами, пережитыми в 1970-м, когда мне присудили Ленинскую премию. Ведь это была высшая награда СССР, страны, которая меня «сделала» — воспитала, дала возможность заниматься наукой, приобрести огромное количество друзей и коллег, и я по-настоящему горжусь тем, что довелось жить в то замечательное время. Те же ощущения связаны и с премией Демидовской. Еще и потому, что, во-первых, она присуждается не чиновниками, а учеными, следовательно, это выбор не каких-то эшелонов власти и не менеджеров из соображений престижа. И я искренне благодарен Демидовским комитету и фонду за столь высокую оценку моего труда, ведь эту премию все чаще называют российской Нобелевской. Во-вторых, она дается не за какие-то отдельные работы, а за всю научную деятельность, которой человек занимался на протяжении жизни. Не хочу подводить окончательные итоги — у меня немало задумок, большие планы, великолепный коллектив единомышленников, и я надеюсь, что господь Бог даст мне возможность еще кое-что осуществить. Но сам факт того, что многое уже сделано, накоплено и отмечено, вызывает чувство огромного удовлетворения.
— Воспитала, «сделала» вас, видимо, не только страна, но и родители, конкретные учителя, наставники. Всегда интересно, как формируется большой ученый, откуда его корни, как проходили детство, юность…
— Я родился в Москве, в семье далекой от науки. Отец мой Яков Семенович с Украины, из Черниговской области. Образования он имел техническое, но был человеком действия, «реальной политики», занимался партийной работой, потом воевал… А «вытягивала» меня в трудное послевоенное время мама Мария Ивановна, которой я беспредельно, бесконечно благодарен. Она окончила институт физкультуры, в 1930-е гг. была чемпионкой Москвы по гимнастике, преподавала в вузе. Но даже для такой сильной женщины испытания на ее долю выпали невероятные. Особенно тяжелыми были, конечно, военные годы…
Первый класс я окончил в эвакуации, в Удмуртии, в селе Бемыж. Окончил с похвальной грамотой, но честно говоря, на уроках мне там делать было нечего: читать, писать и считать я умел гораздо лучше остальных… Впервые же с учителями мне по-настоящему повезло, когда мы вернулись в столицу и я был зачислен в мужскую 330-ю среднюю школу — бывшую Елизаветинскую гимназию, которая вопреки всем советским нововведениям сохранила совершенно фантастический уровень образования. Не знаю, как это допускали в РОНО, но представьте себе: три года мы изучали латынь, последний год — римскую культуру. Помимо этого были логика, психология, основы риторики. До сих пор цитирую по латыни Горация и Вергилия. Вдобавок я оказался в особой, «элитной» мальчишеской среде, мы выпускали литературный журнал, и тогда мне думалось о совершенно другом будущем. Школу я окончил с золотой медалью, и на выпускных торжествах отец моего близкого друга Эдика заместитель министра юстиции СССР Владимир Иванович Ширвинский сказал: «А Мише я четко предрекаю юридическое поприще».

ДОРОГА К АЭРОНОМИИ
— Как и когда в вашей биографии появилась определившая судьбу научная тематика? Многие ведь тогда бредили космосом…
— В моем случае все произошло достаточно случайно. Я стал студентом знаменитого Бауманского института (ныне МВТУ), на последних курсах стал серьезно заниматься наукой, довольно сложными проблемами нелинейных колебаний под руководством замечательного исследователя и педагога, главного редактора журнала «Механика» Александра Николаевича Обморшева. Он собирался взять меня в аспирантуру, но как раз когда подошло время приема, его не стало, и я согласился на распределение под Москву, в закрытый «почтовый ящик» который вскоре влился в знаменитое ОКБ-1 под руководством С.П. Королева — нынешнюю ракетно-космическую корпорацию «Энергия». Там я как специалист по колебательным процессам вначале начал заниматься ядерной физикой, имевшей самое непосредственное отношение к ядерной энергетике в космосе. Надо отдать должное дальновидности Сергея Павловича Королева, который уже тогда, вскоре после запуска первого искусственного спутника Земли (а это было начало 1958 года), думал о том, чтобы использовать ядерные источники в бортовой энергетике. Около двух лет я много времени проводил в Физико-энергетическом институте в г. Обнинске, где приобрел неплохие навыки физика-атомщика, и, наверное, занимался бы этим дальше. Однако в конце 1959 года я получил приличную дозу радиоактивного облучения, долго болел. К счастью, в дальнейшем сильно на здоровье это не сказалось, но врачи посоветовали уйти из экспериментальной физики, потому что повторное облучение было бы уже чревато более серьезными последствиями. После чего я и занялся собственно «космической» наукой, непосредственно связанной с механикой, под руководством замечательного ученого, академика Бориса Викторовича Раушенбаха.
— В 1994 году Борис Викторович стал одним из первых лауреатов возрожденной Демидовской премии…
— … и для меня огромная честь быть с ним в одном наградном списке. Мы ведь не только работали вместе, но и дружили. Это был замечательный человек с могучим интеллектом и огромным кругозором. В КБ Королева Раушенбах занимался системами ориентации и стабилизации космических аппаратов, и я тогда участвовал в разработке этих систем для лунных и планетных проектов. А дальше началась еще одна интересная полоса в жизни. Меня «приметил» очень известный в ракетно-космической отрасли человек — генерал Георгий Александрович Тюлин (он был, в частности, председателем Государственной комиссии по запуску Гагарина). Став заместителем председателя Госкомитета СССР по оборонной технике, он предложил мне работать с ним, а в те годы это расценивалось как приказ. Помню, я ему задиристо заявил, что мол, работа чиновника не для меня, и он ответил, что нужен не чиновник, а специалист по разбору причин аварий с космическими аппаратами, которых тогда было много. Меня перевели в Москву, и я начал летать с ним на наши ракетные полигоны — в Тюратам, он же Байконур, в Капустин Яр под Астраханью. Чтобы докопаться, почему произошел тот или иной аварийный запуск, взрыв на орбите или просто сбой в работе приборов, надо было очень глубоко «войти» в ракетную технику, много общаться с разными специалистами, чем я и занимался. А в 1962 году, когда президент Соединенных Штатов Кеннеди, уязвленный полетом Гагарина, объявил о «космическом реванше», то есть о том, что гражданин Америки должен первым ступить на Луну и вернуться обратно, между СССР и США началась «лунная гонка». Естественно, Тюлин привлек к этой проблематике и меня. В частности, мне довелось участвовать в очень крупном совещании на эту тему в Самаре, где собрались лучшие специалисты ракетно-космической отрасли страны. Там я познакомился с одним из отцов советской космической программы академиком М.В. Келдышем. И Келдыш неожиданно для меня предложил перейти к нему в Отделение Математического института им. Стеклова АН СССР, которое он возглавлял. Так с легкой руки Мстислава Всеволодовича в 1962 году из «ракетной» отрасли я перешел в Академию наук, что стало началом совершенно нового жизненного этапа и собственно тех научных занятий, которые продолжаю по сей день. Наконец появилась возможность поступить в заочную аспирантуру и обобщить накопленные материалы исследований. Я стал аспирантом Института физики атмосферы РАН, возглавляемого блестящим ученым академиком А.М. Обуховым, а моим непосредственным руководителем был профессор В.И. Красовский (не путать с патриархом математики, вашим земляком и тоже Демидовским лауреатом академиком Н.Н. Красовским, с которым у нас были прекрасные отношения). Валериан Иванович больше известен как пионер создания приборов ночного видения, но прежде всего он был «фундаментальный» физик и занимался верхней атмосферой Земли. И именно он прозорливо увидел ту основу, которая позволила мне начать исследования в новой научной области — физике и механике ближнего космического пространства.
— А что такое аэрономия, в становление которой вы внесли основополагающий вклад?
— Это и есть раздел науки о внешних газовых оболочках Земли и планет и граничащей с ними космической среде. До начала эры освоения человеком космоса считалось, что все, что выше стратосферы, куда летали первые аэронавты, — пустое пространство. Но потом выяснилось: там сильно разряженный газ, плазма, простирающаяся на многие тысячи километров от земной поверхности, и эти области пространства подвергаются прямому воздействию солнечного электромагнитного излучения в ультрафиолетовом и рентгеновском диапазонах длин волн и корпускулярного излучения — частиц так называемого солнечного ветра. Фотоны электромагнитного излучения и частицы солнечного света — протоны, электроны — взаимодействуют с разреженным газом верхней атмосферы, и в результате возникают процессы так называемого фотолиза, сопровождающиеся каскадами химических реакций. Такие процессы происходят на любой планете, имеющей атмосферу, и это невероятно сложная для изучения среда.
— Аэрономия — ваш термин?
— Нет, его автор — бельгийский ученый Марсель Николе. Но наши исследования в этой сфере стали действительно пионерскими. В начале восьмидесятых годов у меня вышла большая монография «Введение в планетную аэрономию», написанная совместно с моим учеником и коллегой А.В. Колесниченко. В ней и других работах впервые была развита теория процессов аэрономии, в основе которой лежат методы математики и механики, в том числе квантовой механики, но есть также химия, физическая кинетика и еще много чего. Это комплексные исследования, основанные на достижениях разных отраслей знаний и практическом опыте. Ими я занимался много лет, в том числе по конкретным заказам наших ведущих космических и других организаций. Потому что эта область — далеко не только теоретическая, она имела и имеет колоссальное прикладное значение, поскольку даже разреженная атмосфера оказывает тормозящее воздействие на полет спутника, его время жизни. Для сравнения: когда атмосферное давление у поверхности Земли падает на несколько процентов, то возникают ураганные ветры, ухудшается самочувствие метеозависимых людей. Там же, где летают спутники и космические аппараты — скажем, на высоте уровня трехсот километров, — плотность атмосферы в зависимости от солнечной активности меняется в четыре, пять раз, а еще выше — на порядки величины, резко изменяется температура. И от этого, разумеется, зависит время жизни орбитальных станций, спутников, без которых непредставима вся современная жизнь от бытовых нужд до обороны страны. Свои первые модели верхней атмосферы я разрабатывал именно для прогноза времени существования различных космических аппаратов, в том числе в период, когда начала обсуждаться стратегия «звездных войн». Здесь очень важно также понимание физики процессов взаимодействия с космическими аппаратами активных солнечных частиц, наводящих электрические заряды на их поверхности, влияющих на свойства материалов, способных нарушить работу электронных систем. На такой высоте, в условиях ионосферы, в пространстве, где преобладает плазма, — особая физика процессов, и она требует осмысления. Солнечный ветер очень сильно влияет на магнитное поле Земли и планет, и на них возникают геомагнитные штормы. В наших земных условиях это называют космической погодой, с которой связаны нарушения радиосвязи, сбои в работе радиолокаторов, электризация трубопроводов, выход из строя линий электропередач (блэкауты) и так далее. Короче говоря, аэрономия — неисчерпаемая область, проникновение в которую остро необходимо как в общенаучном плане, так и в сугубо прагматических целях.

ПРАВАЯ РУКА КЕЛДЫША, ИЛИ ОПЫТ РROJECT SCIENTIST
— Похоже, ваши теоретические изыскания всегда шли рука об руку с «практическим космосом»…
— М.В. Келдыш пригласил меня к себе в будущий Институт прикладной математики, вероятно, неслучайно. В большой степени его интересовал мой «ракетно-технический» опыт. А Мстислава Всеволодовича называли, как известно, Главным теоретиком нашей космонавтики. Именно ему, возглавлявшему Межведомственный научно-технический совет по космическим исследованиям при Академии наук СССР (МНТС по КИ), принадлежала ведущая роль в планировании и осуществлении советской космической программы. Так вот, вскоре после моего прихода он предложил мне стать ученым секретарем этого совета. И началась еще одна колоссальная по своей насыщенности полоса моей жизни, продолжавшаяся 16 лет. Много позже один из близких коллег, зная Мстислава Всеволодовича и его довольно крутой нрав, сделал мне шутливый комплимент: «В твою пользу говорит одно то, что он столько лет тебя терпел». И Келдыш действительно терпеть не мог несобранности, некомпетентности, нечеткости мышления и действий. Я очень быстро это понял и старался, что называется, соответствовать. До сих пор не представляю, как ему удавалось справляться с гигантским объемом задач, решавшихся в тесном контакте с Сергеем Павловичем Королевым, с замечательными главными конструкторами его команды — В.П. Глушко, Н.А. Пилюгиным, М.С. Рязанским, В.П. Барминым, В.И. Кузнецовым, А.Ф. Богомоловым, многими другими. Очень много общался, работал с ними и я — неслучайно меня называли иногда «правой рукой» Келдыша. И такое взаимодействие требовало постоянного «кругооборота» между чистой наукой и практикой, между теоретическим осмыслением и техническим решением сложнейших проблем, которые прежде не решал никто в мире.
Хорошо запомнился один эпизод того периода. Келдыш поручил мне осуществлять тесную взаимосвязь АН и МНТС по КИ с вновь созданным Конструкторским бюро выдающегося конструктора Георгия Николаевича Бабакина, на которое была возложена разработка автоматических лунных и планетных космических аппаратов. Это был на редкость плодотворный коллектив, прежде его возглавлял замечательный авиационный конструктор Семен Алексеевич Лавочкин, самолеты которого внесли громадный вклад в победу над фашизмом. Бабакин прожил короткую жизнь, но всего за 7 лет успел создать 16 уникальных космических аппаратов, осуществивших пионерские исследования Луны, Венеры, Марса. В 1966 году один из них («Луна 9») впервые совершил мягкую посадку на Луну, и возникла идея повторить этот успех на Венере. Меня вызвал Келдыш и сказал: «Займитесь этим проектом от Академии наук». Я тогда высказался в том смысле, что не очень разбираюсь в планетной тематике. А он посмотрел на меня исподлобья и говорит: «Научитесь!» И это «Научитесь!» осталось в памяти навсегда. Ведь так случилось, что я действительно без конца учился и учусь всю жизнь, в том числе и теперь, когда, казалось бы, кое-чего удалось достичь. А тогда не только учился новому, но и сутками пропадал на предприятии Бабакина, на полигонах, в Центре дальней космической связи. То есть, занимаясь космическими проектами, я много лет выполнял функции ведущего специалиста, каких на западе называют project scientist: ученый, осуществляющий связь между наукой и техникой.
— Выходит, практически вся ваша биография — непрерывная работа и учеба?
— Это действительно так, и я нисколько об этом не жалею. Подчас, когда другие люди наслаждались обычной жизнью, «светскими удовольствиями», я заставлял себя трудиться, и в конечном итоге часто наслаждался возможностью видеть результаты. Это то, что я называю преодолением. Постоянно углубляться в неизведанные области знания, открывать что-то новое — фантастическая, мало с чем сравнимая радость. У меня было много действительно счастливых моментов. Так, мне довелось провести первые прямые измерения в атмосферах Венеры и Марса, участвовать в работах, итогом которых стали успешные полеты наших космических аппаратов на Луну, Венеру и Марс, в том числе первая успешная мягкая посадка нашего космического аппарата «Марс 3», которую, кстати, долго замалчивали американцы. Еще мы очень долго готовились к тому, чтобы сесть на Венеру, получить первую панораму ее поверхности. И вот в 1975 году, когда в Центре дальней космической связи в Евпатории из примитивного по нынешним временам самописца ползла бумажная лента, на которой проступали контуры поверхности абсолютно не исследованной тогда планеты, мой близкий коллега, разработчик бортового телевизионного устройства Арнольд Сергеевич Селиванов вдруг сказал: «Послушай, а ведь до нас с тобой этого никто никогда еще не видел…» Такие моменты незабываемы, и ради них стоит жить. Мне впервые удалось измерить структуру и свойства облаков Венеры, участвовать с коллегами в создании аппарата, способного работать в течение двух часов в абсолютно экстремальных условиях на поверхности Венеры при температуре около 500 градусов Цельсия и давлении почти 100 атмосфер. Это выдающееся достижение, воплощение смелой инженерной мысли, которое не удалось повторить еще никому в мире. И это не столько предмет моей личной гордости, сколько осознание сопричастности сделанному в моей стране, стране с невероятным потенциалом, где живет огромное количество талантливых людей.
Исследования в различных направлениях окружающего космического пространства, разработка моделей процессов, происходящих в космическом пространстве и на небесных телах (планетах, кометах), привели меня к созданию по существу нового научного направления в механике — механики космических и природных сред. Результаты изысканий в этой области были использованы при создании проектов космических аппаратов, они отражены во многих научных работах, в том числе в авторских и написанных совместно с коллегами почти 20 книгах, изданных в таких престижных издательствах, как «Наука», «Бином», Kluwer Academic Publishers, Yale University Press, Springer. Но одна из них мне особенно дорога. Это книга, написанная совместно с М.В. Келдышем, — «Космические исследования». Ведь в опубликованных работах у Мстислава Всеволодовича почти не было соавторов, а это значит, что мне были оказаны высочайшая честь и доверие.

О ПОТЕРЯХ, ПЕРИОДЕ РАЗОЧАРОВАНИЯ И ПОВОДАХ ДЛЯ ОПТИМИЗМА
— В истории «советского космоса» были ведь не только победы, но и тяжелые потери, в том числе человеческие. Главный же кризис разразился, похоже, в последние годы существования СССР и после его распада. Как вы его пережили?
— Потерь было в самом деле немало, даже трагедий. Для меня огромной потерей стала смерть Раушенбаха, а настоящей трагедией для космонавтики, да и всей страны стал неожиданный уход из жизни в 1966 г. С.П. Королева, из-за чего, в частности, «сломалась» наша лунная программа. Буквально сгорел на работе Георгий Николаевич Бабакин. Колоссальной, невосполнимой утратой стала смерть в 1978 году М.В. Келдыша…
Вскоре после того, как его не стало, я решительно прекратил работу в Совете по космосу, несмотря на уговоры, и сосредоточился исключительно на науке. Мстислав Всеволодович всегда был для меня эталоном мудрости, профессионализма, отношения к делу, и я не видел среди его преемников людей, в полной мере отвечавших этим критериям. В 1980-е годы участвовал в проектах «Вега», «Фобос 88», но далеко не так активно, как прежде. А вскоре началась «перестройка» и за ней — разрушительные девяностые годы. Крушение потерпело большинство наших космических программ, планов, и у меня наступил период разочарования происходящим в стране. До такой степени, что я подал документы в американский фонд National Foundation for Еducational Research. Очень быстро меня «отобрали» для работы в США и предложили ряд возможностей. Я выбрал Северную Каролину, поскольку там можно было сочетать науку с педагогической деятельностью, к чему у меня всегда была склонность, и в январе 1994 года мы с женой туда отправились. Там я читал годовой курс лекций студентам-старшекурсникам, сильно «поднял» свой английский, руководил несколькими проектами и мог получить постоянный профессорский контракт.

— Многие об этом могут только мечтать…
— Да, но в моем случае продолжалось это недолго. При всех замечательных условиях жизни, высокой зарплате, многократно превышавшей российскую, мы с женой, возможно, в силу солидного возраста, ощущали некий дискомфорт от нового окружения, стиля жизни, культуры. Кто-то к этому адаптируется легко, но мы не смогли. А кроме того, меня постоянно забрасывали письмами, эсэмэсками коллеги по моему отделу в институте Келдыша — практически все мои ученики, к которым очень тянуло. И менее чем через два года, в 1995-м, мы вернулись обратно. Постепенно пошли договоры, гранты, в материальном смысле жизнь стала как-то налаживаться. Примерно тогда же я заинтересовался совершенно новым направлением исследований, где опять-таки суммировалось многое из сделанного прежде. Речь идет о проблемах происхождения и эволюции Солнечной системы и планетных систем у других звезд — экзопланет. Это глубоко междисциплинарная область — так называемая звездно-планетная космогония.
— …которая опять же потребовала познаний из других областей?
— Конечно. Вообще когда берешься за что-то новое, особенно в качестве руководителя коллектива очень способных людей, которые на тебя смотрят, ждут идей, конкретной помощи, ты просто обязан следовать заповеди древних: «Претендуешь – соответствуй!». И в этой увлекательнейшей области у нас уже есть интересные наработки, вышли книги. Пожалуй, эта тематика занимает сейчас основную часть в сфере моих научных интересов. В этом направлении, лежащем на стыке классической механики, астрофизики и космохимии, нашел свое концентрированное выражение новый раздел механики, о котором я уже упоминал — механика космических и природных сред. Непосредственно к нему примыкает еще одно направление механики, которым я очень увлекся, — турбулентность, причем не обычная, а турбулентность многокомпонентных реагирующих газов, что имеет большое значение при изучении проблем космохимии и космогонии. Одним словом, интересная, содержательная жизнь продолжается.
— Сегодня нашим ученым приходится осуществлять свои планы в контексте кардинальных реформ, когда роль Академии наук радикально меняется, а все институты перешли в ведение Федерального агентства научных организаций. Что вы думаете об этих реформах? И каково, на ваш взгляд, будущее отечественной науки?
— Увы, я с огорчением, а иногда и с возмущением отношусь к происходящему и, как и многие мои коллеги, не понимаю и не принимаю реформ в их нынешнем виде. Буквально на днях я подписал протест на имя Президента РФ против разрастающейся бюрократизации отечественной науки, которая приобретает немыслимые масштабы. Один пример. Не так давно по отделениям РАН была разослана бумага, где ученым предлагалось посылать чиновникам отчеты «на уровне, понятном человеку со средним образованием». Но ведь это же полная профанация специфики научного процесса, неуважение к самому статусу ученого! Каждый мало-мальски сведущий человек понимает, что наша задача по определению — добывать новые знания, а они не вписываются в программы не только средней, но зачастую и высшей школы, особенно в таких сложных предметах, как математика, механика, астрономия, планетология, где сама терминология требует особой подготовки. И примитивизация этого языка для профессионала унизительна, она выводит его за пределы профессии. Получается, либо наши новые чиновники от науки плохо учились, либо не представляют, чем и кем им доверено управлять. Возможно, они больше понимают в имуществе и, ради Бога, пусть этим занимаются, но оценивать качество науки им абсолютно противопоказано.
При этом я оптимист и верю в жизнеспособность и будущее отечественной науки — хотя бы исходя из собственного опыта. Расскажу одну показательную историю из своей педагогической практики. Вообще-то я уже закончил читать большие курсы лекций — тяжеловато в таком возрасте, но форму в этом смысле сохраняю. В Страсбурге есть Международный космический университет (ISU), с которым сотрудничаю больше четверти века. Его задача — готовить лидеров для космической отрасли, туда отбираются люди уже с полученным образованием, при этом там раскрепощенная, творческая атмосфера «мозгового штурма», студенты свободно общаются с преподавателями, ведут с ними разговоры «за жизнь». Я читаю лекции по некоторым разделам космических исследований. Помимо регулярной программы, университет организует летние сессии для студентов из более чем 40 стран мира. И вот во время такой сессии одна студентка из Таиланда, окончившая университет в Англии, задала мне вопрос: «Профессор Маров, а не хотели бы вы сейчас встретить своего Мефистофеля, который вернул бы вас, как Фауста, скажем, к тридцатилетнему возрасту?» И я ответил — ни за что! Я настолько благодарен своим родителям, судьбе за своевременное появление на свет, за приобщение к самому началу новой фантастической эпохи в развитии человеческой цивилизации, за возможность участвовать в удивительных проектах и открытиях, что поменять все это даже на молодость никогда не соглашусь.
И еще о будущем нашей науки. Я числю себя в сообществе ученых, которое по-настоящему хочет что-то сделать для страны. В России всегда было и остается множество неравнодушных людей, беспокоящихся за судьбу своей Родины, и есть большая надежда, что в конечном итоге власть нас услышит и направит ситуацию на разумные рельсы.
Наконец, последнее и, может быть, главное. В последние годы в институты РАН приходит все больше молодежи, сохранившей живой интерес к науке. В отличие от своих сверстников, сидящих в офисах, банках и перекладывающих бумажки, они не озабочены только бизнесом и набиванием кармана, они желают успеть что-то совершить в своей жизни, познать новое. И в этом смысле наша страна, которую я горячо люблю (неслучайно уехал из США), не перестает меня восхищать. Несмотря на пережитые войны, геноцид, социальные эксперименты и существующие проблемы, Россия сохранила культурный, научный генофонд, позволяющий воспроизводить мыслящих, талантливых, творческих людей. И когда я услышал от своего аспиранта, занятого решением сложной научной проблемы, вопрос: «Михаил Яковлевич, вы во мне еще не разочаровались?», то еще раз убедился: Россия выйдет из полосы невзгод, ее ожидает прекрасное будущее!

Вел беседу
Андрей ПОНИЗОВКИН
На с. 4 вверху: М.Я. Маров
с М.В. Келдышем, 1966 г., на с. 5 внизу — образцы лунного грунта, доставленного «Луной-16», в приемной лаборатории ГЕОХИ РАН.
26 сентября 1970 г. Слева направо, первый ряд: министр С.А. Афанасьев, Главный конструктор НПО им. Лавочкина Г.Н. Бабакин, председатель Госкомиссии Г.А. Тюлин, за ним справа — М.Я. Маров