— Очень хорошо, тем более, что формально наука о народах, которой я занимаюсь, по-прежнему значится среди «вспомогательных» исторических дисциплин, что несправедливо. У Демидовской премии три важных для меня особенности. Первая — это награда с блестящей историей, и оказаться в одном ряду с такими фигурами, как Иакинф Бичурин, — большая честь. Вторая особенность премии — та, что она негосударственная и является признанием заслуг не со стороны власти, у которой для этого бывают свои соображения, а со стороны уважаемых коллег, научной общественности. И, наконец, третья особенность — это награда уральская, а Урал — моя родина. Поэтому мне втройне приятно и почетно получать общероссийскую премию в Екатеринбурге, который я с детства привык называть Свердловском.

            

— Нижние Серги — действительно очень красивое место, и город там возник в XVIII веке вокруг металлургического завода, основанного Демидовым. Мои родители Александр Иванович и Раиса Александровна (в девичестве Тягунова) были школьными учителями, до войны окончили педагогический техникум. Род отца восходит к думскому дьяку Тишкову, мать — из рода уральских мастеровых. Я родился в ноябре сорок первого, в год начала войны, бабушка тайно отнесла меня в церковь и окрестила, что тогда, мягко говоря, не поощрялось — особенно для учительских детей. Отец, преподаватель географии и физкультуры, уже был призван в армию, прошел командирские курсы, стал политруком, членом партии. Служил он на Западной Украине в районе Белой Церкви, но повоевать ему почти не довелось — в августе 41-го, еще до моего рождения, он оказался в Уманском котле, где были окружены три наших армии, попал в плен и четыре года провел в немецких лагерях. Освободили его только в 1945-м во Франфурте-на-Майне американские войска и передали советским властям. Когда он вернулся в Нижние Серги — даже не знал, что у него есть сын. Постучал в первый дом — ему сказали: «Раиса ждет с ребенком». Из трофеев привез только часы, губную гармошку и коробочку с леденцами, которую хорошо помню. После разных проверок начал работать учителем, когда умер Сталин, ему предлагали восстановиться в партии, но он отказался. И о пережитом никогда не рассказывал — все восстановил и воплотил в образную форму, как и другие страницы нашей семейной истории, мой младший брат Леонид, известный художник.

Что касается МГУ, поехать туда я надумал самостоятельно, во многом вопреки настроениям родителей. Из Серег в Москву тогда никто не поступал, пределом мечтаний моих сверстников был Свердловск: УПИ или Уральский университет. От отца с матерью всегда была только одна рекомендация — хорошо учиться, потому что учиться плохо сыну учителей нельзя. И я учился, причем не в той школе, где они работали, — это считалось неэтичным. И стал одним из первых ее выпускников — золотых медалистов, там даже есть соответствующая табличка. Большое влияние оказала на меня учительница литературы Нина Васильевна Малинина (они с мужем приехали в Нижние Серги из Ленинграда в начале 50-х годов, опасаясь антисемитских гонений). Она привила мне любовь к словесности, очень хвалила мои сочинения, которые зачитывала ученикам как образцовые. И она же внушила мне дерзкую мысль попробовать поступить в МГУ. Родители после сложных переговоров дали денег на дорогу туда и обратно (на случай, если не поступлю), и я поехал. На истфак пошел потому, что конкурс туда был меньше, чем на филологический. И поступил, несмотря на то что 80 процентов мест отдали так называемым «стажникам» и только остальные двадцать нам, вчерашним десятиклассникам, причем никаких льгот для медалистов не было.

— Обо всем этом более менее подробно я рассказал в автобиографии, выставленной на моем сайте, а в двух словах это произошло так. К третьему курсу я решил специализироваться по истории КПСС, но с этой кафедрой у меня произошел конфликт. На одном из семинаров, прочитав книгу польско-британского исследователя Исаака Дойтчера «Сталин. Политическая биография», которую мне дал стажер из США Мартин Малиа (впоследствии крупный специалист по истории России и Советского Союза), я стал говорить о репрессиях и других тогда еще запретных в СССР вещах. Руководство кафедры, ее партбюро решили со мной серьезно разобраться. И тогда я обратился на кафедру новой и новейшей истории с просьбой взять меня на специализацию по Соединенным Штатам, уйдя таким образом от партийных разборок и истории КПСС в пользу истории стран Запада. Пригодились знания английского, который я прилично выучил, читая такую литературу и общаясь с американскими стажерами, жившими в нашем общежитии на Ленинских горах, многие из них потом стали крупными учеными. В итоге в 1964 году на «отлично» защитил диплом «Позиции США на Потсдамской конференции», написанный под руководством доцента Григория Николаевича Севостьянова, будущего академика, оказавшего большое влияние на мою дальнейшую судьбу. После чего по распределению поехал преподавать в Магаданский педагогический институт.  

— На Крайнем Севере я проработал в общей сложности четыре года — с перерывом на аспирантуру в Московском педагогическом институте имени В.И. Ленина у академика А.Л. Нарочницкого, которому многим обязан, где защитил кандидатскую диссертацию по истории Канады первой половины девятнадцатого века. Потом опять по горячей просьбе магаданского ректора (некому было читать студентам лекции по новой и новейшей истории) вернулся на Север, привез туда жену Ларису, искусствоведа из Третьяковки, ради мужа оставившую знаменитую галерею. Мне дали квартиру, хорошую зарплату, там у нас родился сын. Все это было отличной школой, но — не моим призванием. Мне хотелось продолжить изучение этнической истории Канады и североамериканских индейцев, а в Магадане, где больше материала для историка ГУЛАГА, чем по зарубежной истории, это было невозможно. И, выполнив обязательства, я вернулся в столицу, в Институт всеобщей истории РАН, куда был приглашен Севостьяновым, — с 725 рублей зарплаты декана с северными надбавками на 175 рублей младшего научного сотрудника. Зато — в Москву, в РАН, с которой связана вся моя последующая жизнь.

— Сначала я работал по зарубежной литературе и нашим архивным источникам, которые, кроме меня, почти никто не смотрел (первый выезд в Канаду на стажировку по линии Студенческого союза СССР не получился, поскольку «доброжелатели» по общежитию написали на меня донос в партюбюро об «аморальных» контактах с американцами и чтении запрещенных книг), потом уже на первичных материалах, в общении с коллегами из-за океана. Так случилось, что одна из первых моих поездок на американский континент состоялась в 1975 году на Всемирный конгресс историков в Сан-Франциско в составе советской делегации. Причем мне по предложению директора Института всеобщей истории и главы Международного комитета исторических наук академика Е.М. Жукова выпало стать секретарем оргкомитета по подготовке советских историков к конгрессу. Конгресс проходил, мягко говоря, непросто, в жестком идеологическом противостоянии, зато я познакомился со многими иностранными коллегами, приобрел незаменимый опыт.

Позже, уже будучи ученым секретарем Отделения истории АН СССР (на эту должность меня пригласил возглавлявший Отделение Жуков, но административная работа не исключала исследовательскую), и потом в качестве сотрудника Института этнографии АН СССР и заведующего сектором народов Америки я периодически бывал в США и Канаде, в 1980-х два месяца работал там по стипендиальной программе Фонда Эйзенхауэра, провел полевые исследования этнических проблем индейцев на Гавайях, Аляске и Великих озерах, в Калифорнии, Британской Колумбии, Квебеке, канадской Арктике и других районах Северной Америки. Это была сложная, но очень увлекательная работа. Несмотря на холодную войну, противостояние политических систем, взаимный интерес был большой — конкретно к Канаде, особенно после визита ее премьер-министра Трюдо на российский Север, знаменитых баталий между нашими и канадскими хоккеистами. И при всех разногласиях, коллизиях, бурных спорах мы регулярно общались с американскими историками, шел постоянный обмен информацией, сложилась система отношений. Моя первая книжка «Страна кленового листа. Начало истории» вышла в 1977 году, а через год — большая монография «Освободительные движения в колониальной Канаде», которая легла в основу докторской диссертации и на которую я получил положительную рецензию «с той стороны». А вот мою «Историю Канады» на английский и французский переводить не стали, сочтя ее слишком политизированной. Зато книга «История и историки в США» (1895), написанная по итогам посещений американских исследовательских центров, научных издательств, редакций журналов, встреч с ведущими специалистами, была воспринята очень хорошо и «здесь», и «там».             

— Конец 1980-х — начало 1990-х — сложнейший, драматичнейший период в истории страны, когда межнациональные отношения обострились до предела. Власти не ожидали такого обострения, не знали, что делать и вынуждены были прибегнуть к помощи ученых. Меня, в частности, привлекали к подготовке проекта Союзного договора (при этом замечу, что к знаменитому документу, подписанному в Беловежской Пуще, я никакого отношения не имею), соответствующих резолюций Пленума ЦК по межнациональным отношениям и XXVIII съезда КПСС. Позже один историк нашел мою записку в ЦК с прогнозом, что будет, если СССР распадется. Прогноз оказался верным. И именно в этот период я окончательно переквалифицировался из историка в этнолога, перешел на российскую тематику — не только по гражданской необходимости, но и по долгу ученого. Время требовало безотлагательной внутренней ревизии нашего научного хозяйства. Дело в том, что в Советском Союзе официально существовала только этнография, или «народоописание», а этнологии — «народоизучения» как бы не существовало. Такую классификацию ввел еще французский энциклопедист Андре-Мари Ампер в первой половине XIX века, и с тех пор во Франции, а позже и во всем мире они различаются как описательная и теоретическая части одного знания. В России, и особенно в СССР с его постоянно декларируемым интернационализмом всегда культивировалась только одна часть. Но при всем огромном уважении к нашим этнографам, среди которых немало выдающихся исследователей, чтобы понять этнокультурные особенности многочисленных народов огромной территории, вникнуть в их взаимоотношения, истоки конфликтов, надо не только их описывать, но и глубоко изучать. Поэтому переход от «чистой» этнографии с ее богатыми традициями к этнологии и социально-культурной антропологии представлялся мне неизбежной необходимостью, вписывающей к тому же нашу область в общемировое знание. Такой переход потребовал немалых усилий. Мы не только переименовали институт с добавлением таких направлений, как проблемы этничности и этнонациональных конфликтов, политическая антропология, теория этнологической науки, но и создали Ассоциацию антропологов и этнологов России (кстати, в 2015 году ее съезд успешно прошел в Екатеринбурге). Благодаря моей инициативе в вузах удалось ввести подготовку по специальности «антропология и этнология», утвержденную Минобром. В целом на конституирование новой дисциплины ушло два десятка лет, и жизнь показала: время потрачено не зря.

— Возможно, элементы закономерности в этом есть, хотя каждый случай имеет свои особенности. Я ушел из правительства по собственному желанию еще до чеченской войны, перед ингушско-осетинским конфликтом, который привел к серьезным жертвам и разрушениям на территории Пригородного района Северной Осетии. Предвидя такие последствия, я написал руководству страны записку о том, что людей там надо разоружать. Но правительство ничего не хотело делать, мало того: была идея воспользоваться ситуацией, ввести туда войска, чтобы в дальнейшем с их помощью «усмирить» мятежную Чечню. Ситуация меня не устраивала, я всегда был противником радикальных решений национального вопроса, возникли разногласия не только с чиновниками, но и, как мне казалось, с единомышленниками по демократическому лагерю, и я написал заявление «по собственному желанию». Ельцин держал его две или три недели — он не любил, когда люди уходили от него сами. Потом подписал — без добавки «по собственному». После меня из его правительства ушли министр юстиции Ю.Х. Калмыков, а позже — Сергей Сергеевич Алексеев. Была у меня и профессиональная, неполитическая причина для такого решения. Из института я не уходил, оставался директором. Утром ехал в министерство, а потом в институт, где надо было разговаривать другим голосом, другими словами. В науке, в отличие от государственной службы, нельзя командовать, надо уметь слушать коллег, там многоголосие. Это разные стили, если угодно — разные культуры. И я выбрал науку.

При этом я убежден, что ученый, особенно гуманитарий, если он хочет что-то изменить к лучшему, не может дистанцироваться от происходящих событий, он должен занимать активную позицию. Конечно, главный результат его труда — книги, вклад в сокровищницу знаний, но основанные на нем практические дела не менее важны. Полностью мои отношения с властью не прерывались никогда, и я надеюсь, что кое-что сделал для корректировки ее решений, а значит, и для моей родной страны, ее людей. Это касается разрешения конфликтов в Кабардино-Балкарии, Южной Осетии, той же Чечне, в других регионах. В целом же полагаю, что созданная мной в течение многих лет российская школа интерпретивной социально-культурной антропологии и этнологического мониторинга, за которую, собственно, я и удостоен Демидовской премии, предлагает модели, помогающие гасить этнические конфликты в самых разных странах, от Украины до Каталонии, но прежде всего в нашей стране. И я горжусь, что наша Сеть этнологического мониторинга и раннего предупреждения конфликтов плодотворно функционирует, постоянно предоставляет обществу и власти ценную информацию, и в Российском государственном гуманитарном университете активно работает Учебно-научный центр социальной антропологии, а на его базе — Распределенный научный центр межнациональных отношений и религиозных проблем. Разумеется, между рецептами ученых и тем, как они реализуются на практике, всегда есть дистанция. Политическая жизнь невероятно сложна, на нее влияет огромное количество разных факторов, однако без научной проработки политика будет нищей.