Академик Владимир Михайлович Котляков — личность легендарная, из тех, кого в СССР окружал ореол романтической славы, их знали в лицо миллионы и называли героями наряду с космонавтами, выдающимися спортсменами. Такими они были и остаются. Котляков зимовал в Антарктиде, на Новой Земле, в высокогорье Эльбруса, возглавлял научные экспедиции на Памире и Тянь-Шане, его имя присвоено двум ледникам в Заилийском и Джунгарском Алатау. Он член ряда уважаемых международных академий, награжден орденами, медалями, престижными премиями, в том числе Нобелевской премией мира, наконец, входит в авторитетнейший Совет Земли. Но для него, как и для всякого настоящего исследователя, популярность, романтика героизма, высокие награды и звания всегда уступали по значимости сделанным научным открытиям и полученным выводам, крайне важным для всего человечества. В чем довелось убедиться во время нашей «демидовской» беседы. Собственно, многочисленные творческие достижения главы российской школы гляциологии, директора Института географии РАН известны достаточно. Среди них обоснование законов питания Антарктического ледникового щита и ледниковых покровов в целом, разработка глобальных и региональных проблем взаимодействия общества и природы, систематизация географической науки и создание базы данных географической терминологии, установление закономерностей изменений климата. Подробно обо всем этом можно узнать из его научных трудов, очерков и повестей для широкого читателя (Владимир Михайлович — автор 25 книг и около тысячи научных и научно-популярных статей; в 2000–2004 гг. в издательстве «Наука» вышел шеститомник его избранных сочинений). Однако рискну утверждать, что никакое чтение не заменит живого разговора со столь обаятельным, глубоким собеседником с огромным опытом исследователя, путешественника, искренне и темпераментно болеющим за состояние нашей с вами среды обитания.К истории с географией
— Уважаемый Владимир Михайлович, научная Демидовская премия — далеко не первая в перечне ваших высоких наград. Выделяете ее как-то из остальных?
— Безусловно. Во-первых, я знаком с историей премии, очень и очень достойной. А во-вторых, насколько мне известно, до меня географов в списке лауреатов практически не было.
— Но в девятнадцатом веке в этот список вошли такие знаменитые путешественники, как Крузенштерн, адмиралы Литке, Врангель…
— В девятнадцатом — да, а вот в двадцатом и двадцать первом — нет. Единственный профессионально близкий мне лауреат в номинации «Науки о Земле» — академик Г.С. Голицын, но его специальность — физика атмосферы. Собственно же географию, конкретно гляциологию, отметили впервые, и именно в моем лице, чем стоит гордиться.
— Не кажется ли вам, что в определенном смысле такая ситуация — отражение меняющегося отношения к географии, которую прежние поколения считали полноправной наукой, а нынешние, поскольку вроде бы «все уже открыто», считают все меньше?
— Абсолютно не кажется. Просто география изменилась, она стала совсем другой, чем сто, триста лет назад, но ее роль и значение, конечно, сохранились — это признается всеми, хотя сомневающиеся, как и всегда, есть. На самом деле специфика географии — особая тема, об этом, скорее всего, я буду говорить в своей демидовской лекции.
— Это наверняка интересно и нашим читателям…
— География принадлежит к числу первейших фундаментальных дисциплин, другое дело — со временем менялось ее качество. Когда человек только начал познавать свою планету, целая историческая эпоха прошла под знаком путешествий, создания и уточнения карт. Постепенно все как бы сделалось известным, а потом и вовсе видимым из космоса. Тогда и возник вопрос — зачем продолжать географические исследования, если каждый сантиметр Земли можно разглядеть со спутника? На самом деле это большое заблуждение. Реальные географические открытия совершаются и в наше время, причем открытия глобального масштаба: слишком сложна окружающая нас среда, таящая бесконечное множество загадок, и разгадываются они с помощью все более и более совершенных инструментов. Приведу пример, к которому причастен лично. Это открытие в конце двадцатого века подледного озера в Антарктиде величиной с треть Байкала, получившего название «Восток». Оказывается, в антарктическом ледяном щите есть гигантские заполненные водой полости, образующиеся за счет тепла из недр Земли, которые этот щит укрывает. Такой эффект еще в шестидесятые годы прошлого века предсказал сотрудник нашего института Игорь Алексеевич Зотиков, а потом в рамках Международной геосферно-биосферной программы, где я возглавлял национальный комитет нашей страны, было показано, что так оно и есть. В девяностые годы озеро было зафиксировано и со спутников: на космическом снимке Центральной Антарктиды даже на ледниковой поверхности ясно угадываются его контуры. Сегодня уже доказано наличие каскадов подобных озер, возможно, сообщающихся между собой…

Про холод ледников и тепло отношений
— Как и почему в свое время вы стали заниматься профессиональной географией и конкретно — наукой о льдах?
— Конечно, каждый мальчишка мечтает о дальних странах, «крутых приключениях», но изначально меня больше привлекала художественная литература, работа писателя. Увлечение географией возникло в старших классах школы, поэтому географический факультет МГУ был и спонтанным, и осознанным выбором. Что касается гляциологии, то когда, получив диплом, я пришел в Институт географии АН, где работаю всю жизнь, мне сразу предложили заняться проблемами зимнего облика планеты. Это было новым, очень меня увлекло, поскольку в то время географические процессы изучались главным образом летом, зимой же возникает совершенно другая картина, нередко более сложная. Я активно погрузился в специальные книги, быстро прочел все доступное, и в 1955 году как молодого перспективного сотрудника меня включили в состав арктической экспедиции. Тогда состоялась моя первая зимовка на Новой Земле — еще до знаменитых новоземельских взрывов. И почти сразу же, через считанные месяцы после возвращения из Арктики, я отправился в Антарктиду в составе Второй советской антарктической экспедиции, где провел тринадцать месяцев. Шел 1957 год, объявленный Международным геофизическим годом, — беспрецедентное по масштабам мероприятие с участием нескольких десятков стран, среди которых Советский Союз играл ключевую роль. За нами следила вся планета. Результаты были получены колоссальные, они вошли во все учебники и энциклопедии мира. Здесь и запуск первого искусственного спутника Земли, и открытие полярной станции «Восток», и многое, многое другое. Вернувшись, на материале экспедиции я очень быстро защитил кандидатскую диссертацию, она имела большой резонанс, вскоре американцы перевели ее на английский язык. Позже были зимовки на ледниках Эльбруса, многолетняя экспедиционная работа на Памире. Так я стал профессиональным гляциологом, довольно рано возглавил отдел гляциологии нашего института — в то время самый крупный, насчитывавший сто десять человек, по существу, отдельный институт. Что интересно, средний возраст сотрудников отдела в начале шестидесятых годов составлял тридцать два года. Мы жили по-настоящему насыщенной, активной научной жизнью, буквально «рвались в бой».
— Наверное, и задачи перед вами ставились почти боевые…
— Приблизительно так. Одной из главных задач было составление полного каталога ледников СССР, которых насчитывается много тысяч. Если учесть, что космической съемки тогда практически не было, только аэрофотосъемка — нетрудно представить, с какими сложностями приходилось сталкиваться…
— Нетрудно вам и вашим коллегам, большинство же людей подобную работу представляют только по фильмам и книгам. Как все это происходило реально — хотя бы в нескольких штрихах, эпизодах?
— Ну, например, взять наши полеты… Занимаясь созданием Атласа снежно-ледовых ресурсов мира, я провел на Памире семь полевых сезонов, каждый примерно по пять месяцев. Добраться до интересных ученым мест на ледниках там можно только вертолетом, причем, разумеется, никаких взлетно-посадочных полос и сооружений нет, а садиться очень опасно. Поэтому мы с летчиками, настоящими асами, придумали методику, которой, насколько мне известно, не пользовался больше никто в мире. Вертолет подлетал к заснеженной поверхности на высоте четыре с лишним километра, из него выбрасывалось оборудование, выпрыгивали люди — почти военная операция! — и летчик, не садясь, улетал. Мы проводили необходимые измерения, брали пробы, делали снимки, а заодно трамбовали площадку для вертолета. Через девять часов он возвращался назад, садился и забирал нас с нашими материалами.
Кроме того, надо было понять, как выглядят ледники в целом, сопоставить их реальный вид с очертаниями на карте, а для этого их облететь, что тоже делалось весьма экзотическим способом. Летали мы вдоль хребтов, зигзагами, по два-три часа на высоте порядка 5 тысяч метров, на жутком холоде. А чтобы взять побольше людей, с вертолета снимали задние створки и закрывали проемы специальными сетками для безопасности. Обстановка в таких полетах была своеобразная: в чреве вертолета — пронизывающий ветер, вибрация, двигатель ревет так, что невозможно разговаривать, на виражах все тело ноет, вестибулярный аппарат перенапряжен. Когда вертолет приземлялся, многие находились в полуобморочном состоянии. Но мы все это выдержали и в результате рассказали человечеству, что такое ледники Памира.
— Получается, гляциолог, по крайней мере, не столь уж давнего прошлого — герой без всякого преувеличения, новые знания достаются ему, почти как солдату победа. Однако долгие зимовки, экстремальные путешествия, помимо огромных физических нагрузок — еще и постоянные стрессы, проблемы психологической совместимости с партнерами и вообще жизнь в условиях, для нормальной жизни не предназначенных. Не всякий способен на подобные подвиги, тем более без спецподготовки. Судя по вашей физической форме, которой могут позавидовать многие молодые, вашему здоровью это не повредило. Есть ли тут секрет?
— Особых секретов не знаю, скажу про свой опыт. Когда в юности я зимовал на Новой Земле, в северной ее части, где минус сорок — обычная погода, нас было трое: мы с однокурсником и опытный полярник лет пятидесяти пяти. Жили в большой палатке — шатре, с маленькой печкой и газовой плитой. Ночью шатер выхолаживался до минус шести градусов, тогда поднимался дежурный, готовил еду и включал газ. Температура быстро достигала плюс пятнадцати, потом вставали все и топили печку, куда входило всего три банки угольной крошки. Очень скоро температура поднималась до плюс двадцати четырех — двадцати шести. Радиосвязи практически не было, был так называемый солдат-мотор — велосипедное колесо с педалями и генератором. Крутишь педали — есть энергия для передатчика, перестаешь крутить — нет. Имелся еще примитивный радиоприемничек — вот и все. Одним словом, как вы понимаете, условия были спартанские, сейчас зимуют совсем иначе. Однако ни разу между нами не возникало не то что конфликтов — никакой напряженности, раздражения. Возможно, мне очень повезло с партнерами. Не было и чувства изолированности, одиночества — то есть не было совершенно. Разумеется, я говорю о своих личных ощущениях…
— Легче или сложней было после Новой Земли? И что, кроме жажды знаний, двигало вашим поколением полярников?
— В Антарктиде ситуация была принципиально другая. Там зимовало 165 человек, прошедших строгий отбор. К экспедиции было приковано внимание всей страны, она была приоритетом государства. Соответственно, отличался и быт: нормальное жилье, прекрасное питание. Одновременно это была большая мужская компания из разных людей от докторов наук до рабочих, погонщиков собак со своими характерами, привычками, ею надо было умно управлять, с чем прекрасно справлялся начальник экспедиции Алексей Федорович Трешников, полярник с огромным стажем. Никаких серьезных разногласий, противоречий между нами не было — несмотря на сверхтрудные условия работы, сложнейшие задачи, которые приходилось выполнять, — о них я написал в своих книгах. Мало того — главным наказанием считалось, если не допускали на самый сложный участок, за это боролись, к этому стремились. Конечно, там была особая, неповторимая атмосфера. Все мы остро чувствовали высоту своей миссии, старались быть ее достойными — именно это прибавляло сил. К врачам почти не обращались…

О климате реальном и политическом
— Теперь — вопрос собственно научный и одновременно волнующий всех. В официальной справке среди ваших заслуг значится «интерпретация материалов глубокого бурения на станции Восток в Антарктиде и на этой основе изучение прошлого климата земного шара за четыре климатических цикла». Другими словами — об этом прошлом вы знаете все или почти все. Подтверждают ли ваши выводы популярные гипотезы о скором потеплении, о растущем влиянии на атмосферу парникового эффекта?
— Наши выводы эти гипотезы скорее опровергают. Данные гляциологии говорят совсем о другом: все разговоры про то, что в ближайшее время средняя температура резко поднимется, а через сто лет всюду наступит жара, никак не согласуются с реальной историей климата Земли.
— То есть все это домыслы?
— Скорее, некачественная трактовка фактов, основанная на несовершенных моделях. Моделей строится множество, в них закладывается масса сведений, все это выглядит научно, но на самом деле ни одна модель не может дать абсолютно полной картины просто потому, что многого мы еще не знаем. Тогда как есть один важный закон, который часто недостаточно учитывается: природа развивается циклически, и циклы эти очень разные — от сезонных (зима — лето) до очень долгих, протяженностью до ста тысяч, а в геологическом смысле — и миллионов лет. Они накладываются друг на друга, влияют один на другой, и возникает очень сложная картина истории погоды, в которой крайне трудно выделить главное. Методы гляциологии, как никакие другие, дают шанс к этому приблизиться. Бурение ледников позволяет строить климатические реконструкции продолжительностью до 800 тысяч лет. По станции «Восток» мы выстроили графики до 420 тысяч, потом европейцы их продолжили. Так вот наши исследования свидетельствуют: если говорить о голоцене (период межледниковья, последние 10 — 11 тысяч лет), то самое теплое время на Земле уже прошло, оно было 5 — 6 тысяч лет назад. Теперь дело явно идет к похолоданию. Конечно, в другом измерении, или цикле, возможны и колебания в «теплую» сторону, не исключено и воздействие пресловутого парникового эффекта, однако общей тенденции это не меняет. Кстати, по ледяным кернам, взятым нами в Антарктиде, мы определили, что тысячи лет назад на Земле уже были периоды, когда обилие парниковых газов влияло на температуру, но гораздо чаще случалось наоборот: температура влияла на их количество. Эти наши данные хорошо известны, цитируемы, в том числе политиками.
Короче говоря, общий вывод и моя позиция по этому вопросу таковы. Конечно, мы не можем знать, что случится с планетой к концу 21 века, хотя нет никаких причин утверждать, что температура станет все время повышаться. Но любое изменение климата обходится человечеству очень дорого, ибо требует адаптации, приспособления. Будет ли теплее, или холоднее — в любом случае это огромные затраты, к которым надо быть готовыми. Значит, ответственость прогнозирования подобных перемен очень велика. При этом краткосрочные и не всегда обоснованные предсказания к серьезной науке отношения не имеют. Вот почему перед ратификацией Россией известного Киотского протокола по борьбе с парниковым эффектом после детального изучения вопроса РАН направила президенту страны (тогда им был В.В. Путин) письмо, под которым есть и моя подпись, где четко сказано: никаких научных оснований Киотский протокол не имеет.
— А как вы относитесь к решению российского руководства об отмене перехода с летнего времени на зимнее?
— Абсолютно отрицательно. Противоестественно половину страны лишить части светлого времени суток и предложить жить при освещении полярного дня. Когда меня попросили высказать мою точку зрения по этому поводу на съезде Русского географического общества, куда приехали премьер-министр В.В. Путин и министр С.К. Шойгу (а состоялось оно сразу после того «исторического» решения), я ответил: «Точка зрения тут может быть одна: заставить Солнце светить по-другому невозможно».
* * *
— Владимир Михайлович, похоже, кроме всего прочего, вы вполне заслуживаете звания «главный специалист по зиме»…
— Спасибо, возможно, так оно и есть…
— Отсюда немного детский, но любопытный вопрос: что важнее для человечества — зима или лето?
— На самом деле зима и лето — понятия относительные. Как говорил наш наставник Николай Николаевич Баранский, по учебникам которого училось несколько поколений, Земля — не обмылок, она гораздо разнообразнее. К тому же огромная часть человечества просто не знает, что такое зима, другие имеют смутное представление о лете. Вообще это дело вкуса — кому-то нравится жара, другому прохлада. Одно могу утверждать определенно: нам в России в этом смысле невероятно повезло. У нас есть все четыре ярко выраженные времени года: морозная зима, теплое лето, дождливая осень, яркая, солнечная весна. Все это важно и для урожаев, и для настроения, и просто для гармонического восприятия мира. Подобное на планете можно встретить разве что в Канаде, больше нигде. К тому же на нашей территории случается гораздо меньше природных катаклизмов, чем в других местах — я имею в виду цунами, наводнения, землетрясения, извержения вулканов. Поэтому вполне можно сказать, что у нас счастливая география. Мы должны беречь ее и продолжать изучать. Географам всегда есть и будет что открывать…

Вел беседу Андрей ПОНИЗОВКИН

Портрет С. НОВИКОВА

Полный текст беседы с академиком В.М. Котляковым будет опубликован в первом номере вестника УрО РАН «Наука. Общество.Человек» за 2012 г.