— Я родился в селе Яшкино Люксембургского (теперь Красногвардейского) района Оренбургской области. Люксембургским он назывался не только в честь знаменитой коммунистки Розы Люксембург, но и потому, что был заселен немцами. Моя мама Евелина Генриховна была из семьи немцев-меннонитов (зародившееся в Голландии течение в протестантизме, исповедующее пацифизм, отказ от оружия; из-за противоречий с государством меннониты вынуждены были переселяться в другие страны и во второй половине XVIII века оказались в Российской империи – ред.).  Их предки переселились в эти края в конце XIX века с Украины. А отец, Александр Григорьевич — из нижегородцев, его дед перебрался в середине XIX века. Отец был известным зоотехником, организатором племенного дела в Оренбуржье, занимался разведением крупного рогатого скота, овец, домашней птицы, организовывал конные соревнования, а еще — краеведом, этнографом, почетным членом Русского географического общества. Он основал музей истории освоения края, ставший центром немецкой культуры Красногвардейского района, а также культуры других народов, населяющих этот район — русских, башкир, татар. А при музее создал дендропарк из разных пород деревьев, хотя вырастить даже одно дерево в этих краях очень непросто.

– Так и есть. У моей мамы, которая тоже стала работать зоотехником после того, как мы, три брата, подросли, было четыре класса образования, но эти классы, судя по дедовским учебникам, которые у меня сохранились, стоили иного современного колледжа. Отец окончил сельскохозяйственный техникум, учился в Тимирязевской академии, на различных курсах и постоянно расширял кругозор, в работе всегда опирался на фундаментальные знания. Есть такая порода коров, до 1941 года называвшаяся «красная немецкая», после начала войны с фашистами переименованная в «красную степную», выведенная несколько столетий назад в Германии. В наши края она пришла из степей Причерноморья вместе с немцами-меннонитами. По сравнению с другими породами она была лучше приспособлена к местному климату, требовала меньше затрат на литр молока. Так вот своим профессиональным коньком отец считал улучшение этой породы, он стал организатором первого в стране племзавода на базе колхоза. Ездил по хозяйствам, и не только по местным (связь имелась со всеми, где немцы держали «красную степную», включая Алтай, Омск), оценивал быков по качеству потомства, родословной до пятого колена, выявлял лучшее семя, которое замораживалось на будущее. Дело было поставлено на европейском уровне. Это была наука, к которой я приобщился с раннего возраста. Хорошо помню тома из отцовской библиотеки по животноводству Дании, Швеции, Финляндии. А все мои школьные каникулы проходили на сенокосных полевых станах либо в пойме реки Урал, либо в степи. Там я узнал, чем отличается степной сенокос от заливного (теперь понятие «заливные луга» у нас исчезло: в Урале не хватает воды из-за вмешательства человека в его естественный сток), получил ответы на многие вопросы, которые возникали постоянно. Еще ездили на рыбалку, на озера, где я постигал основы ихтиологии. Отец, что знал, рассказывал мне о степной флоре и фауне. В школе таких знаний не давали. На уроках географии нам рассказывали про папуасов, Новую Зеландию и Антарктиду, а о том, что рядом — почти ничего. Практически не было и литературы о степях. Но дома у нас всегда было множество книг, журналов. Отец покупал и выписывал все доступные энциклопедии: красную «Советскую», синюю «Советскую», Брокгауза и Ефрона. Он был завсегдатаем районного книжного магазина, привозил из поездок свежие научные и другие издания. Неслучайно все называли его профессором.

Племстанция, которой он руководил, и дом, где мы жили, были на окраине села, на границе с живой природой. Детство мое прошло, с одной стороны, в степи, а с другой — рядом с быками, курами, голубями. Я не только наблюдал, как они живут, но и хотел понять, по каким правилам, проводил над ними свои детские эксперименты, иногда небезопасные. И отец стимулировал это любопытство, заставлял осмысливать его, вести дневники наблюдений. Их, правда, я вел нерегулярно, зато постоянно писал заметки: про сенокос, про животных. Иногда отправлял их в журнал «Юный натуралист», некоторые даже печатали. В шестом классе начал участвовать во Всесоюзной географической радиоолимпиаде. Сейчас проводится Всероссийский географический диктант, а тогда была замечательная викторина с вопросами от Захара Загадкина и Антона Камбузова. Мои ответы, видимо, были лучше других, и дважды я ее выигрывал, получил дипломы юного географа. Еще увлекался археологией, историей, пытался вести раскопки в речных обрывах, оврагах, находки отправлял в наш краеведческий музей, вел с ним переписку. В общем, интересов было много, и к концу школы, которую окончил без медали из-за лишней четверки, я был на распутье, специально куда-то поступать не готовился. Хотя в конечном счете выбор профессии, можно сказать, был предопределен интересом к географии и краеведению.  

— Отец очень хотел, чтобы я пошел в Московский институт международных отношений, знаменитый МГИМО, и как следует овладел иностранными языками. Для этого тогда нужно было получить рекомендацию райкома партии. Но я чувствовал политизированность такого образования в те годы, которая интуитивно была мне чужда, — особенно перспектива обязательного вступления в партию. Как, кстати, и самому отцу: будучи известным специалистом, он никогда не был членом КПСС, не занимал должностей, требующих партийности, относился к этому осторожно и в глубине души скептически. Отца можно понять: его становление как специалиста и работа на руководящих постах в сельском хозяйстве пришлись на 30–50 годы прошлого столетия. Позиция неучастия в общественно-политической жизни на долгие годы передалась и мне. Еще рассматривался вариант МГУ, однако туда я просто не успевал подать документы: шел 1966 год, в школах как раз отменили одиннадцатилетку, в вузы поступали одновременно выпускники одиннадцатых и десятых классов, экзамены перенесли на месяц раньше, в приемных комиссиях был затор. В итоге я взял справочник, полистал его и остановился на классическом географическом факультете Воронежского университета. О чем никогда не жалел. По происхождению это практически европейский вуз с отличными традициями, выросший из Дерптского. В 1918 году, во время Первой мировой войны, когда немцы заняли город Юрьев в Эстонии (прежде он назывался Дерпт, потом Тарту), тамошний университет, основанный в 1802-м по указу Александра I, оказался в критическом положении, и его решено было переместить в Центральную Россию, конкретно в Воронеж. И переместили: не только профессуру, студентов, обслуживающий персонал, но и библиотеки, музей. Там была замечательная атмосфера, отличная естественнонаучная школа. Конечно, когда я туда поступил, тех, первых профессоров уже не было, но работали их ученики. Моим же первым профессиональным учителем после отца стал замечательный физико-географ, ландшафтовед Федор Николаевич Мильков. Он долго работал в Оренбурге, о чем я поначалу не знал, заведовал кафедрой географии в Педагогическом институте, написал там свою первую монографию об оренбургских степях, в 1949 году в тридцатилетнем возрасте защитил докторскую, став самым молодым в СССР доктором географических наук и профессором. У нас довольно быстро сложились доверительные отношения, он взял меня работать лаборантом на свою кафедру физической географии, отправил в первую экспедицию, под его руководством я защитил диплом, а затем, уже после службы в армии — кандидатскую диссертацию. Федор Николаевич дал мне очень многое во всех смыслах. Несмотря на время, в которое жил и работал, идеологическое давление (географию, как известно, в те годы поставили на службу «великих строек коммунизма», требовавших научного обоснования поворота рек и освоения целины), он всегда оставался беспартийным независимым ученым, имел взгляды, отличные от официальной науки и «генеральной линии партии». При этом, живя в Воронеже, был автором важнейших университетских учебников, а его словарь-справочник по физической географии выдержал два издания в столичном издательстве «Мысль». Он приучил нас к тому, что созданная им воронежская школа ландшафтоведения как минимум не слабее московской или петербургской, и именно на его примере я навсегда усвоил, что провинциальной науки не бывает, а бывает наука либо качественная, либо нет.

— Дело, конечно, не только и не столько во мне и моих усилиях. Институт возник по счастливому стечению обстоятельств. Если бы ни они, вряд ли академические верхи обратили бы внимание на степь, на которую долгое время смотрели исключительно как на источник сельхозпродукции. Но нам повезло. Когда в конце восьмидесятых годов создавалось Уральское отделение РАН, его организатор и первый председатель академик Г.А. Месяц стал искать потенциальных лидеров перспективных научных направлений в регионах Большого Урала, справедливо полагая, что таковые должны быть не только в Екатеринбурге. И его «разведчики» в Оренбурге обратили внимание на нашу лабораторию в сельхозинституте. Геннадию Андреевичу привезли мою книжку, и он, электрофизик по специальности, далекий, казалось бы, от проблем ландшафтоведения, заповедников, так же, как и мы, задался простым вопросом: «Почему у нас изучают леса, моря, горы, а степь, занимающая четвертую часть суши, наукой обделена?». После чего к нам приехал академик Владимир Николаевич Большаков, тогда директор Института экологии растений и животных, мы договорились о создании в Оренбурге новой лаборатории ландшафтной экологии, преобразованной потом в отдел степного природопользования под моим руководством. А в 1996 году вышло распоряжение о создании на его базе отдельного института. Так что это событие произошло благодаря руководителю Уральского отделения АН СССР, способному мыслить далеко не только узкоспециальными категориями, и полному взаимопониманию с коллегами. Ну и, конечно, сыграл свою роль накопленный нами багаж.

— «Картины природы» — название книги Александра фон Гумбольдта, великого путешественника и одного из основателей современной географии, 250-летие которого мы отметили в прошлом году масштабной экспедицией. Эта книга органично соединяет в себе увлекательную художественную форму и подлинную научную ценность. А вообще география — одна из древнейших и одновременно молодых наук, ее история насчитывает несколько тысячелетий. Она переживала расцветы и кризисы, из нее выросли геология, геоморфология, физика атмосферы, гидрология, много чего еще. И каждое направление постепенно отделялось от смежных, углублялось в свою область, давая человечеству много полезного. Но одновременно с накоплением огромного массива специальных знаний как бы исчезал цельный облик природы, а это и есть ландшафт (дословно с немецкого – «образ края»). На самом деле меня всегда тяготило противостояние между питерской, московской и воронежской географическими школами, бесконечные терминологические споры, особенно обострившиеся с введением понятия «экосистема». Я не понимал и не понимаю их смысла. Понятие «ландшафт» возникло раньше, потом одно стали подменять другим, хотя на самом деле мы занимались и занимаемся одним и тем же. Экосистема, как и ландшафт, а в изобразительном искусстве — «пейзаж» (от французского слова “pays” — страна, местность; к сожалению, русского эквивалента этим понятиям нет) — это весь комплекс компонентов природы. Какие-то науки ставят в центр внимания человека, для биологов главное — биота, для географов же равнозначно все: климат, почвы, водоемы, растительность, животные. Ландшафтный подход (можно назвать его и «экосистемный», но так сложнее) — это подход комплексный, отражающий всю совокупность составных окружающего нас мира, если хотите — его гармонию. Причем это подход не только описательный, но и изобразительный. Знаменитый труд отца географии Эратосфена Кемпийского называется «Географика», а слово «графика» с древнегреческого, о чем знают далеко не все, переводится не только как «письмо», но и «живопись, рисование». То есть речь идет о графическом описании природы, пространства. Так понимали географию и Гумбольдт, и Мильков, и с появлением новейших технологий, методов исследований это понимание ничуть не устарело, напротив. Особенно с тех пор, как картины природы под влиянием экономической деятельности человека настолько исказились и стали отличаться от естественных, что люди уже просто не знают, как они должны выглядеть. Мне кажется странным, когда объявляют конкурсы на лучший индустриальный пейзаж и ищут красоту в изображениях свалок, дымящих заводов, линий электропередач. Конечно, большой художник способен проявить высокое мастерство и в изображении таких видов, но истинной, естественной красоты там быть не может хотя бы потому, что в них множество прямых линий, углов, которых в живой природе, привычной глазу наших предков, просто нет. Мне гораздо ближе художественное ландшафтоведение, основоположником которого в России можно считать нашего земляка, выдающегося литератора и общественного деятеля Сергея Тимофеевича Аксакова с его блистательными по языку и точности описаниями птиц, рыб, бабочек. К этому направлению, или жанру, тяготел и мой учитель Федор Николаевич Мильков, организовавший издание серии монографий о среднерусских лесостепях, соединяющих проверенную и доступно изложенную информацию с яркими иллюстрациями. То, что он делал в Воронеже, мы продолжаем в Оренбурге, выполняя одну из главных задач географии: не только накапливать новые знания о природе, но и сохранить представление о ее исчезающих эталонных картинах. Ведь если они исчезнут окончательно, необратимо изменится и мироощущение людей, вплоть до полной утраты гармонии с окружающими нас ландшафтами.

— Время перед распадом СССР и сразу после него было действительно тяжелейшее. Одна цифра: когда 2 апреля 1990 года меня избрали председателем Свердловского облисполкома, областной бюджет составлял 19 миллиардов рублей (для справки: сейчас — 290, а тогда нужно было минимум 190). Денег не хватало ни на что. Полки магазинов были пусты, учителя, врачи по полгода не получали зарплату, не платили пенсии, люди выходили на улицы, были готовы переворачивать автобусы и сбрасывать с рельсов трамваи. Помню, я был у Горбачева, и он отдал нам последние государственные запасы — пять миллионов банок консервов: чуть больше населения Свердловской области в то время, то есть по банке на человека. Ситуация была катастрофическая во всех смыслах: в начале девяностых исчезли десятки тысяч предприятий, экономисты пишут, что в результате такого способа «реформирования» экономики мы потеряли в 2,5 раза больше, чем за всю Великую Отечественную войну. Хотя Советский Союз, мощнейшее государство с огромным потенциалом, по результатам нужно было сохранить — помешали волюнтаристские решения известных руководителей. Конечно, бедствовали и наши ученые, многие уехали за границу. Исчезли почти все моральные и материальные стимулы для работы: не стало самой престижной Ленинской премии, исчезла молодежная премия Ленинского комсомола. Поэтому, когда в 1992 году ко мне пришел сопредседатель Международного Демидовского фонда академик Геннадий Андреевич Месяц, возглавлявший в то время Уральское отделение РАН, с идеей возродить у нас на Урале научную Демидовскую премию, ставшую в свое время прообразом Нобелевской, я сразу согласился. Я помню, как тяжело было пробивать постановление правительства Свердловской области, обеспечивающее дальнейшую судьбу Демидовской премии и Научного Демидовского фонда. Деньги на одну награду было решено изыскивать из областных средств, финансирование остальных взяли на себя наши промышленники. В 1993 году были вручены первые четыре премии, и дело пошло. Позже уже как губернатор я подписал специальный указ — гарант финансирования этого важного начинания. Потом ученые мне говорили, что некоторых лауреатов эти деньги буквально спасли: ведь сто тысяч рублей, которыми тогда награждали, в России были сравнимы со ста тысячами долларов.

Признаюсь, что для такого решения у меня были и личные причины. Я с детства любил учиться, любил читать, интересовался наукой, позже сам стал изобретать и внедрять свои разработки на производстве.

— Маму забрали ночью, когда мне было четыре года. Отчетливо помню, как ее увозили и она кричала: «Эдик, не забудь свою фамилию — Россель! Я тебя найду!» Так и вышло, но перед этим шесть лет я беспризорничал в Кировской области, сидел в трех детских лагерях — в Кирове и Верхнекамске, откуда регулярно сбегал. А после войны Сталин разрешил ссыльным немцам искать родственников с условием, что родственники могли приезжать на место ссылки, но не наоборот: с немцами, даже своими, не имеющими никакого отношения к фашистам, обращались тогда не как с людьми, они были полностью поражены в правах, не могли голосовать, жили без паспортов. Моя мама подала в розыск, сотрудники НКВД быстро меня нашли и сообщили место. Ей дали аусвайс (удостоверение личности) на три дня, она приехала и чудом успела меня забрать, снова рискуя собой: быстро посадила на тот же поезд, с которого сошла, и мы поехали на Котлас, в сторону Воркуты. Если бы она опоздала на полчаса, получила бы семнадцать лет лагерей. Те, кто «опаздывал», в то время, как правило, исчезали навсегда. В результате в первый класс я пошел в десять лет, в деревне Герд-Иоль (в переводе с коми языка «красный ручей») в районе Ухты. И пошел с желанием, хотя плохо знал русский язык: в семье говорили только по-немецки. Я с усердием взялся за учебу, и уже к третьему классу никто не догадывался, что я немец, — настолько велико было желание учиться. Мне тогда повезло: в нашу деревню из Ленинграда попала семья политических ссыльных: сначала муж, а за ним жена — университетская преподавательница литературы, устроившаяся в школу учительницей. Из имущества у них было по одному комплекту одежды, по алюминиевой кружке и ложке, зато была большая библиотека. Когда наступило лето, каникулы, эта учительница предложила отдельно позаниматься со мной, и мы начали читать. Читал я сутками, за несколько месяцев одолел едва ли не всю доступную классику. Она хотела позаниматься со мной и следующим летом, чтобы к учебному году я смог сдать все экзамены за четвертый класс и сразу перейти в пятый, и наверняка так бы и было, если бы их не отправили дальше на Север. Но тяга к учебе, постоянному совершенствованию с конкретным результатом осталась у меня навсегда. Можно сказать, благодаря этой тяге я состоялся, в том числе и как профессиональный спортсмен. У меня первый разряд по пятиборью, десятиборью, волейболу, второй разряд по баскетболу, первый разряд по лыжам на всех дистанциях, на стокилометровой дистанции имею результат мастера спорта, а когда учился в Горном институте, начал играть в русские шашки и стал кандидатом в мастера. Задел всему этому создавался тогда, в юности. Не случайно после школы я хотел стать летчиком-испытателем и успешно прошел первое испытание — по здоровью. Из 260 претендентов в нашем регионе его прошли всего 16, меня приписали к высшему летному училищу в Даугавпилсе (Латвия), где готовили еще и космонавтов. Увы, поступить туда не дали, не пропустила мандатная комиссия — видимо, опять же по национальному признаку и клейму сына репрессированных, которое оставалось на мне еще долгие годы.

— Рос я практически в тайге, никаких городов не видел и не знал, где что есть. Поэтому, когда стало известно об отказе из летного училища, мой брат Женя предложил подбросить справочник высших учебных заведений: «На какой странице откроется — туда и поедешь поступать». Справочник открылся на букву «С», остановились на Свердловске, потому что там были все специальности. А Горный институт я выбрал, уже когда приехал и лично обследовал все вузы: больше всех понравилось старое здание Горного на Куйбышева. Стал готовиться к экзаменам: вставал в семь утра, ложился в двенадцать ночи, вдоль и поперек повторил все предметы, которые нужно было сдавать. Конечно, очень волновался: конкурс был 16 человек на место, а я немец, сын репрессированных, к тому же парней после армии тогда брали вне конкурса, как и выпускников школ — медалистов. В результате вместо двадцати проходных баллов набрал двадцать два. Не забуду картину из окна общежития на улице Большакова: к трамвайной остановке тянутся группы непоступивших — на вокзал и домой… Так я стал студентом Горного, окончил его по специальности «строительство горных предприятий». Предлагали сразу пойти в аспирантуру, но чисто кабинетные занятия были мне не по характеру: поехал в Нижний Тагил, в трест «Тагилстрой», где прошел все должности от мастера до начальника. Однако о научной составляющей, основе инженерного дела, не забывал никогда. В 1972 году, уже главным инженером треста, без отрыва от производства на накопленном материале защитил кандидатскую диссертацию о новых подходах к возведению фундаментов под каркасы промышленных зданий. Специалисты диссертацию заметили, и в ЦНИИОМПе (Центральный научно-исследовательский и проектно-экспериментальный институт организации, механизации и технической помощи строительству — ред.) мне предложили делать докторскую. Я представил план, его одобрили, утвердили, подготовил работу, но защитить ее не получилось — был поглощен руководством комсомольскими стройками, а это полная занятость и сон по пять часов. Позже, уже на губернаторском посту, стал доктором экономических наук с темой диссертации «Рыночные трансформации: экономическое положение субъекта Российской Федерации» на примере реформирования экономики Свердловской области.

— Конечно. И когда случился развал страны, будучи руководителем области, я прекрасно понимал: дурное время пройдет, и если не сбережем науку, не поддержим образование, останемся ни с чем. Поэтому я всегда обращал внимание на институты Академии наук, и не только в области, но и на всем Большом Урале — в Республике Коми, Пермском крае, посильно помогая им из губернаторского фонда. Особой нашей заботой — моей и председателя областного правительства Алексея Петровича Воробьева — были отраслевые проектные институты, КБ. В результате (не буду пояснять как, это отдельная история), если в России от пяти тысяч отраслевых институтов сохранилось пятьсот, то в Свердловской области как было 100, так и осталось, причем теперь все они загружены работой. Отдельно пришлось поддерживать и отстаивать наши вузы. Например, в свое время Москва предлагала закрыть медицинский институт в Екатеринбурге, но мы отстояли его, взяв на баланс области. Кроме того, были учреждены премии для молодых ученых и губернаторские стипендии для студентов.

— Практически все лауреаты — уникальные, выдающиеся люди, звезды мировой величины. Но для себя некоторых выделяю особо. Близкие, товарищеские отношения связывали меня с Жоресом Ивановичем Алферовым, получившим Демидовскую премию на год раньше Нобелевской. Мы часто встречались, много беседовали, в частности о том, почему цифровизация, компьютеризация, во многом имеющие российские корни, у нас отстают. Конечно, их развитию в свое время помешала объявленная Коммунистической партией борьба с «буржуазной» наукой кибернетикой, в результате чего достижениями наших ученых воспользовались США и другие страны. Но Жорес Иванович был оптимист, он считал, что все можно исправить и оставить позади конкурентов — нужно только достойно поддерживать наши таланты, которых в стране достаточно. Могу добавить, что разделяю негативное отношение Жореса Ивановича к реформе Российской академии наук. Думаю, что это сделали люди, которые совершенно не понимают ее ценности, огромной важности для государства. Надеюсь, их ошибки будут исправлены.     

Немало общался я с нашим великим математиком академиком Н.Н. Красовским, с которым мы жили в одном доме. Человек он был очень своеобразный, постоянно погруженный в свои мысли, разговорить его было очень сложно, но когда речь заходила о науке, он буквально расцветал. На этой почве мы и сошлись. Дело в том, что, как выяснилось еще при поступлении в институт, у меня у самого математический склад ума. Когда сдавали математику письменно, мне попался самый сложный вариант, и я единственный правильно решил все шесть примеров. Меня даже пригласили в УПИ на физико-математический факультет без экзаменов, но я предпочел Горный. Может быть, поэтому нам с Николаем Николаевичем было комфортно.

Полное взаимопонимание было у меня и с Евгением Максимовичем Примаковым, получившим Демидовскую премию в 2012 году за выдающиеся достижения в теории и практике международных отношений. Мы работали с ним как с премьер-министром, и именно он помогал мне открывать миру Свердловскую область, долгое время полностью закрытую для иностранцев, давал бесценные советы. Его глубокий ум, широта мышления, неизменно внимательное отношение к российским регионам способствовали решению многих наших проблем. Кстати, я был с ним в том знаменитом самолете, совершившем разворот над Атлантикой, когда Б.Н. Ельцин срочно вызвал его на совещание по ситуации в Югославии.

Ну и, конечно, много и плодотворно мы работали и продолжаем работать с академиком Г.А. Месяцем, инициатором возрождения Демидовской премии.

— Идея фонда родилась в Ассоциации содействия развитию Уральского региона в самые смутные времена, когда все, что веками строили и развивали Демидовы на Урале — гигантские мощнейшие заводы, разросшиеся вокруг них города со своей культурой, бытом, традициями и ремеслами, — пришло в плачевное состояние. Надо было поднимать с колен мастеров и инженеров, рабочих и наладчиков — потомственных хранителей уникального уральского промышленного богатства, обеспечивать непрерывность производства, находить новые рынки сбыта взамен отказавшегося от продукции предприятий государства, искать новых ярких руководителей, способных создавать рабочие места и накормить народ. 

Основной целью фонда с самого начала было всестороннее исследование опыта династии Демидовых, чтобы на новом витке истории попробовать повторить сделанный ими экономический рывок, сберечь и восстановить наследие знаменитой фамилии. Надо сказать, что к этому наследию у меня всегда было особое отношение. В шестидесятые годы, в мою бытность начальником участка Высокогорского строительного управления, коммунисты решили снести родовую церковь Демидовых с фамильным кладбищем в Выйском районе Нижнего Тагила, чтобы построить на ее месте дворец культуры, и поручили это мне. Я категорически отказался, что по тем временам расценивалось как вызов власти. Меня отстранили от работы, задание дали другому участку, церковь разрушили, сломав два экскаватора, возвели там ужасное здание, но моя совесть осталась чиста. И вот через много лет мы начали системно исправлять ошибки прошлого. Научный совет фонда собрал историков и краеведов, ученых и производственников, потомков и исследователей рода Демидовых со всего мира. Найдены сотни интереснейших документов, издано немало хороших книг, поднято из руин, приведено в порядок множество мемориальных мест. Эта работа продолжается постоянно, она курируется нынешним губернатором Свердловской области Евгением Владимировичем Куйвашевым, поддерживается меценатами. Сейчас, например, при поддержке гендиректора УГМК Андрея Анатольевича Козицына мы занимаемся восстановлением храма Митрополита Петра в подмосковном Петровском-Алабино, где похоронены Никита Акинфиевич Демидов, его третья жена Александра Евтихьевна и их дочь. В 2019 году прошла десятая юбилейная Ассамблея Международного Демидовского фонда, собравшая более трехсот ученых-экспертов, изучающих наследие Демидовых из восьми стран мира, а также всех ныне живущих потомков знаменитой династии из России, Англии, Франции, Финляндии.

Что касается премиальной традиции, то, конечно же, она должна развиваться. Возрожденная Демидовская премия для звезд фундаментальной науки — это уже бренд, одна из самых престижных отечественных научных наград. Но мы не должны забывать, что по первому демидовскому положению о премиях академики к конкурсу не допускались, они имели лишь высочайшую привилегию входить в состав специальной комиссии и выбирать достойных соискателей из числа молодых ученых и просто талантливых людей, дерзнувших заявить о себе и приславших свои сочинения. Сам автор и попечитель премии Павел Николаевич Демидов писал: «На премию могут претендовать все оригинальные творения во всех отраслях человеческих познаний как и приложений оных к пользам общественным, не исключая и простых менее пространных рассуждений, если они обогащают науку каким-нибудь новым важным открытием». Сама же премия, учрежденная П.Н. Демидовым, составляла ни много ни мало 25 000 рублей, что, если пересчитать на современные деньги, в разы превышало размеры и сегодняшней Демидовской, и знаменитой Нобелевской премии.

Сегодня пришло время вернуться к этим важным строкам Положения о премии. России нужны прорыв в науке, свежая кровь, новый неординарный подход. Нужно искать и отмечать яркие открытия не только в фундаментальной сфере, но и в практической, прикладной, другими словами, выискивать и поощрять самых головастых и рукастых, ученых-самородков. Наша страна всегда была богата такими людьми, и сегодня есть свои Черепановы, Ползуновы, надо только создать механизм их выявления и поощрения. Создав дополнительный премиальный фонд и начав таким образом поддерживать «народную науку», мы получим уникальную возможность аккумулировать интеллектуальный потенциал всей России и стран ближнего и дальнего зарубежья в Свердловской области, направить к нам поток самых интересных идей и разработок с их последующим внедрением, прежде всего в нашем регионе. Почти двести лет назад Павел Николаевич Демидов сделал это, открыв для России новые выдающиеся имена. Убежден, что получится и у нас.

— Это одна из наиболее престижных негосударственных научных наград России, а для меня она ценна еще и тем, что ее были удостоены мои уважаемые коллеги, специалисты в области общей биологии: академики В.Е. Соколов, В.Н. Большаков, Ю.Н. Журавлев. Владимир Евгеньевич Соколов был моим учителем, директором Института проблем экологии и эволюции им. А.Н. Северцова РАН, а также первым президентом Териологического общества при РАН. После его ухода из жизни президентом общества стал Владимир Николаевич Большаков, а сейчас его возглавляю я. Таким образом все президенты Териологического общества стали демидовскими лауреатами.

— Мой отец Владимир Михайлович — коренной москвич, участник Великой Отечественной войны. На фронте он был сапером, три раза ранен. Мама Евдокия Прокопьевна родом из Саратовской области, приехала в Москву в 1930-е годы, во время войны трудилась в тылу, рыла окопы. Встретились родители уже в мирное время, брат Сергей родился в 1948 году, я в 1951-м. Папа много занимался с нами, поощрял стремление к знаниям. К сожалению, он очень рано умер, у него были пробиты легкие, развился туберкулез. Мой старший брат Сергей с детства увлекался палеонтологий, окончил специальную геологическую школу и поступил на геологический факультет МГУ. Я тоже искал вместе с ним разные окаменелости, а когда я окончил девятый класс, Сергей договорился, чтобы меня взяли в геологическую экспедицию в Казахстан, я работал там камнедробильшиком. Но по возвращении понял, что хочу заниматься гидробиологией, стал готовиться к поступлению на биофак МГУ. С первого раза пройти конкурс не удалось, но была возможность поступить в Московскую сельскохозяйственную академию им. К.А. Тимирязева. Я рассчитывал проучиться там год, а потом снова пытаться поступать в МГУ. В Тимирязевке тогда впервые набирали группу ихтиологов, куда я и попал. У нас сложилась хорошая команда, я подружился с однокурсниками, да так и остался в академии. Там был замечательный профессор-зоолог Борис Александрович Кузнецов, благодаря которому я переключился с гидробиологии на териологию. Кстати, он был учителем и Владимира Евгеньевича Соколова, много лет возглавлявшего институт, в котором я работаю. У нас ежегодно проходят Соколовские чтения в день его рождения, в них принимают участие вдова Владимира Евгеньевича Светлана Михайловна, ездившая вместе с ним в экспедиции, а также дочь Наталья Владимировна и внук Евгений. А в те годы, о которых мы говорим, Борис Александрович Кузнецов и Владимир Евгеньевич Соколов приобщили меня к науке, которой я сейчас занимаюсь. Собственно Борис Александрович и направил меня после окончания Тимирязевской академии в Институт проблем экологии и эволюции, к Соколову.

— Я хотел изучать поведение животных. В то время Владимир Евгеньевич подыскивал место, где можно было бы создать базу для исследования поведения млекопитающих. Вместе с коллегами я стал создавать такую базу. Нам выделили землю в Черноголовке, в течение лета мы построили домики на двух лесных опушках и начали работу. Меня интересовали хищные млекопитающие, прежде всего куньи. К этому большому семейству помимо куниц относятся норки, выдры, барсуки, хорьки и многие другие хищники. У меня была дипломная работа по американской норке. В.Е. Соколов предложил мне изучать хемокоммуникацию куньих, на тот момент она была мало исследована.

— Хемокоммуникация — это общение животных с помощью химических сигналов, проще говоря, на языке запахов. Она может быть прямой или опосредованной, когда животное отделяет от себя запаховую метку и «размножает» свой образ, заменяя себя «запаховым дубликатом». Традиционно считалось, что млекопитающие оставляют запаховые метки, чтобы установить границы своей территории. Это и мочевые метки, и выделения (секреты) различных желез. У куньих, кстати, хорошо развиты такие железы. Мы построили вольеры для животных, изучали источники разных запахов, ставили эксперименты, чтобы понять, какую информацию несут запаховые метки. Выяснилось, что животные прекрасно различают эти метки, получая «сведения» не только о виде и поле того, кто ее оставил, но и о его индивидуальных особенностях. Анализируя результаты наших исследований, мы пришли к выводу, что млекопитающие оставляют запаховые сигналы не только и не столько для того, чтобы разграничить свои территории. Уже тогда появились работы, из которых следовало, что участки отдельных особей часто перекрываются. И у нас возникла идея, что запаховые метки животные оставляют, чтобы снизить вероятность прямых контактов, прямой коммуникации, а значит, уровень агрессивности. Они общаются опосредованно, что снижает вероятность возникновения агрессии, когда, к примеру, два самца встречаются «лицом к лицу». Если же особям надо встретиться «очно», например, самцу и самке, чтобы произвести потомство, им тоже помогают запаховые метки. В сообществах животных очень сложные социальная структура и характер отношений, они все между собой знакомы, по запаху знают друг друга «в лицо». Исследованию маркировочного поведения млекопитающих и их опосредованной коммуникации посвящены мои кандидатская и докторская диссертации.

— В самом конце 2007 года группу наших ученых — президента РАН академика Ю.С. Осипова, директора нашего института академика Д.С. Павлова и меня, недавно занявшего пост замдиректора, — пригласили в Кремль, где состоялась встреча с президентом России Владимиром Путиным и Сергеем Шойгу, тогда главой МЧС России. В начале 2000-х годов мы разработали Национальную стратегию сохранения биоразнообразия России. Владимир Владимирович предложил нам подготовить проект сохранения редких и находящихся под угрозой исчезновения видов животных, в частности, амурского тигра. Нам была обещана необходимая финансовая поддержка при условии, что проект будет мирового уровня. Ю.С. Осипов подписал распоряжение о создании Постоянно действующей экспедиции РАН по изучению животных Красной книги Российской Федерации и других особо важных животных фауны России. Мы очень серьезно подготовились к работе, привлекли коллег разных специальностей и отправились в Приморский край, в Уссурийский заповедник Дальневосточного отделения РАН. Началось все с подробного исследования биологии тигра, отслеживания его перемещений, изучения кормовой базы. Причем информацию мы собираем неинвазивными методами, руководствуясь принципом: не навредить здоровью животных и как можно меньше вмешиваться в их жизнь. Гормональный статус можно определить по выделениям хищника. Генетическую информацию мы получаем, изучая ДНК из клеточек пищеварительного тракта, выделенных из помета животного. Для отслеживания перемещений используем спутниковые радиопередатчики, фотоловушки.

Во всех наших делах нам оказывало всемерную поддержку Министерство по чрезвычайным ситуациям. В 2008 году к нам в экспедицию приезжали В.В. Путин и С.К. Шойгу. Владимир Владимирович принимал участие в процедуре обездвиживания тигра и надевания на него ошейника со спутниковым передатчиком.

Используя самые современные методы, в том числе спутниковую телеметрию и молекулярную диагностику, мы получили массу новой, ранее недоступной информации. В наших проектах принимали участие ученые, владеющие методами гормонального и молекулярно-генетического анализа, специалисты по дешифрированию космических снимков, ветеринары. В частности мы провели исследование путей переноса инфекционных заболеваний от домашних животных к диким. Выяснилось, что тигр и леопард подвержены чумке (чуме плотоядных) — опасному вирусному заболеванию, которое может передаваться им от домашних собак.

— Прежде всего в том, что она основана на глубоких фундаментальных исследованиях биологии и поведения тигра. Тигрята могут оказаться сиротами не только по вине человека, но и по естественным причинам. Например, тигрицу может убить бурый медведь. Ну, и, конечно, браконьерство никто не отменял. Мы находили оставшихся без матери тигрят в тайге и помещали их в специально построенный нами реабилитационный центр «Амурский тигр», где их выхаживали и готовили к возвращению в природу. Вернуть в тайгу животных очень нелегко. Их нужно, например, научить охотиться на диких, а не на домашних животных, избегать человека, а не нападать на него. Надо очень хорошо знать возможности пространственного распределения животных и их расселения, экологическую емкость территории, на которой мы предполагаем восстанавливать популяцию. Например, раньше переднеазиатский, или кавказский, леопард жил на Кавказе повсюду. Сейчас там много туристов, увеличилось количество дорог, и прежде чем расселять зверей, нужно смоделировать для этого территорию, определить, сколько их она сможет вместить.

Эффективность нашей технологии реабилитации тигрят подтверждается их успешной адаптацией в дикой природе. Из шести выпущенных нами на волю животных несколько самок уже принесли потомство, и сейчас на территории Еврейской автономной и Амурской областей живет около 20 тигров. Нашей работой заинтересовались китайские коллеги, которые хотели бы восстановить популяцию тигра в провинции Хэйлунзцян. В Харбине, в Хэйлунцзянской академии наук, нам предложили создать совместный центр для решения этой задачи.

— У нас несколько проектов по изучению морских млекопитающих. Еще в 2008 году при поддержке В.В. Путина, тогда председателя правительства России, мы начали исследования белого кита — белухи. С 2010 года проект поддерживает Русское географическое общество. Владимир Владимирович принимал участие и в этой нашей экспедиции, в 2009 году он прибыл на остров Чкалова в момент выпуска животных на волю.

Мы продолжаем изучать в Российской Арктике белых медведей. Как и белуха, белый медведь может служить индикатором состояния арктических экосистем.

Недавно при поддержке компании «Газпромнефть» мы запустили проект по изучению нарвала — кита, обитающего в самых высоких широтах, вокруг Северного полюса. Это редкое животное занесено в нашу Красную книгу. Любопытно, что у самцов нарвала есть левый бивень длиной 2–3 м и весом до 10 кг. Правый бивень у самцов и оба бивня у самок скрыты в деснах и развиваются редко. Экспедиция ученых нашего института проходила в минувшем году на пароходе, мы располагали также вертолетом для наблюдения за животными сверху, использовали космические снимки. В районе Земли Франца-Иосифа было обнаружено 30 особей нарвалов — самцов и самок с детенышами. По результатам исследований состояния популяции, численности и зон распространения нарвала в Российской Арктике планируется разработать программу сохранения этого вида.

Мы ведем исследования не только в северных, но и в южных широтах. Недавно было подписано соглашение о сотрудничестве России и Казахстана по программе изучения и сохранения каспийского тюленя, популяция которого за последние сто лет катастрофически сократилась. Финансовую поддержку нам оказывает крупная казахстанская нефтедобывающая компания. Осенью минувшего года с Каспийского моря вернулась экспедиция сотрудников нашего института, проводивших сбор материала для генетических, гормональных, инфекционных, токсикологических исследований. Последнее очень актуально, поскольку в Каспийском море происходит разлом тектонических плит, помимо того что там добывают нефть, она еще и сочится из дна, токсины содержатся в морской воде и попадают в ткани животных. Методы исследования у нас, как всегда, щадящие. Например, чтобы обеспечить тюленя спутниковым передатчиком, мы отлавливаем его сачком, фиксируем, осторожно выбриваем мех и прикрепляем прибор с помощью эпоксидного клея. Благодаря этому в течение года, от линьки до линьки, можно отслеживать его перемещения.